участник в меру онтотеологичен, это раскрывающиеся раз в десятилетие смерчи, где под складками и чешуёй ветоши горит огонь дожития, раз уж на это направлены их силы. Получается, их омнибусу и так суждено подорваться, только не из-подо дна. Аукцион уходит резко влево к вокзалу, занос длится, скрежещет вбитый полозьями наст, упряжь бьёт в пену на холке, копыта втыкаются под углом, изнутри штора отдавливается плечом, и можно мельком разглядеть ничего не сообщающий фрагмент свалки в оконце. Торги есть борьба, чья цивилизованность с определённого момента не зависит от устроителей; хитрованцы трёх веков уже, конечно, не столь подозрительны, почти каждый выезжает на личном опыте, на смехе и на привычном подавлении аффективной машинерии.

Двойка сделает дюжину шагов почти на месте, задние колёса — один оборот, передние — два, команда из четверых держиморд, в душе гвардейцев, вскочит на козлы, подножки и зад, соскочит. Их каретный сарай в форме звезды стоит в глубине территории в форме звезды, настороже, соответственно, двадцатипятикратно. Потому-то факт выезда столь важен, кругом него все трясутся и танцуют, заглядывают в рот усачам, пока те натягивают шинели в предбаннике, портупеи, по нескольку раз вытаскивают и цокают гардой о ножны, верхушка забрана бронзой, собираются в круг, опуская красные от мороза пятерни на прущие и из-под войлока бока, хэкают несколько раз и распадаются, потом уже ни на кого не глядя идут к карете. Конюхи в священном трепете не смеют дышать, привратник от усердия приложил к треуху обе руки. На ста саженях сразу от конторы не разъехаться, поэтому всё происходит по расписанию.

То самое движение начиналось от Большой Никитской. В разных особняках посещались кредитные товарищества, кассы взаимопомощи, ссудно-сберегательные общества и кабинеты, кооперативные учреждения мелкого и крупного кредита. На Мясницкой раз-два и всё, поворот в сторону Садовой, по расчётам стезя изменится на указанном перепутье, продолжится по Чистопрудному бульвару. Второй выстрел на углу Маросейки, раскрутив, ладонь к морде лошади на Покровку, с неё на Земляной вал, с него на Сыромятную, с неё поворот на Андроников монастырь. Он ещё раз проверил путь, топча его весь своей пружинистой походкой, в снегу оставались следы длиннее, чем у прочих зевак под фальшивыми бородами.

Выколотая окрестность, это место между лопатками планеты Земля, предстаёт нам в последний раз, она неспокойна и держится настороже. На тротуарах навоз, бабы зыркают из-под платков и из-под ладоней, под лотками на скате в низшую точку оперившаяся только до тюриков безотцовщина, дом пристроен к дому, дальше, куда ни пойди, сплошные купола, кирпичи с выбитыми орлами, съезжаешь по галерее ты, а летит стая их, все, проходя мимо, косятся на будку, хочу насрать в мезонине, люди спят — ладошки между колен, бороды словно пристёгнуты к картузам, смотрят в объектив, до будки рукой подать. Безжалостный городской квартал, но описуемый, для людей, кажется, всё-таки стягивающий в себя зло. Гувернантка надзирает за тем, как фигуры в шубах садятся в карету, однажды туман рассеется, всё будет как на ладони, на шести поворотах срабатывают ловушки с тифонами, после её конца в переулках и ночлежках останутся гнить тысячи картузов. Герардина больше не может рассматриваться в качестве патронессы. Кучер правит, куда ведут его для священного делания — марвихер-гопа, мост под каретой едет над рекой, повторяя русло, сыщики уже поняли, что ошиблись, император принимает одно неверное решение за другим, выезжает на массовой лояльности. Герардина не выдерживает, бежит за омнибусом, люди отказываются замечать перемены, Готлиб, пьяный, возвращается к бурлакам, вдруг осознав, что снова не оставил следа в истории, странная смесь старого и нового отражается на статистике потребления, Монахия плачет дома, думая, что возлюбленного сегодня кончит охрана кареты казначейства, начинается снег, Гавриил едва переставляет ноги на Сибирском тракте, кандалы на них не тёплые и не холодные, террористы знают, что нужно захватить власть над воображением, Зодиак с бомбой сидит в схроне в переулке, Чарльз Доджсон и Николай Лесков листают словари, сочиняя друг другу письма, Жюль Верн пишет новый роман — точность в отношении между вещами и словами. Герардина работает локтями за каретой, одна её нога начинает стираться. Умная бомба и глупые боги, да всё это, по сути, пока и не терроризм, вызвано недоумение. Л.К. не получает прозвища «Один день». Омнибус скатывается с моста в переулок, перевозимый материал важен настолько, что никто не знает, насколько именно, и не может объяснить этого фургонщику. Он бросает дуру, он стреляет в кучера, кхерхебы обсуждают технологию власти с точки зрения развития производительных сил, история переизобретается из ничего во время общественного порядка, основы наблюдения за радикальными группами закладываются сейчас. Из разлома вверх бьёт смерч из доказательств, тромб, подобный пеплу из вулкана, саже из лампы разлетается над всей Российской империей, люди натыкаются на доказательства от Владивостока до Гельсингфорса, от Архангельска до Баку, бывшие крепостные, мещане, гильдейское купечество, цеховые, городовые обыватели и дворяне в первом поколении хватают опускающиеся с небес бумажки; вынесено суждение, мощный вердикт, на профессиональном языке — разгадка дела; заговор литературных террористов был направлен не против земской реформы, а против судебной.

ЧАСТЬ

ЧЕТВЁРТАЯ

ПОДО ЛЬДОМ

ТЕЧЁТ ВОДА

Глава четырнадцатая

Иконическая интерлюдия Эббингауза

Он стоял у окна — электричество отключили с утра, — держал в руках сочинение Маркса «Капитал», уже, уже, уже слом рассудка, труд не имеет стоимости, ага, как будто за проклятья по адресу этого талмуда его и бросили убедиться в продукте фетвы; чёрт с ним, пускай потом родятся всякие оппоненты иконологии, главное — вспышка образности в голове того паренька, Толи. Именно в силу того, что он был третьим, намеревался оказаться более счастливым, нежели первые двое тёзок Новых замков, для чего стоило просто не высовываться, но следующим роковым консигнатором, проводником перста и кисмета в его жизни стали советские аббревиатуры, начиная от СССР и заканчивая Дорпрофсорж(ем), во многом из-за них и того, что стояло за этими нелепыми сочетаниями, теперь претендовавшими на изображение сути для всех и каждого, он сошёл с поезда в Макленбург-Померании, там, где племена ободритов, арочные мосты, речные острова, на них сплошь удивительные замки и охотничьи угодья, перечёркнутые взлётными полосами под светомаскировкой. Он мог оказаться в организации в какой угодно роли, охваченным, педономом, комендантом или женщиной, помимо него врачей было множество, на самом деле, всего около трёх дюжин, некоторые приезжали и уезжали, не возвращались после отпуска, порхали по развёрнутому промыслу der Endlösung der Judenfrage [262], византийски ранили, ещё и, видимо,