не знает ли он, на чьё имя имеет смысл подавать такие заявления, он счёл, что она бредит или насмехается, но из-за этого чувства до боли искренней жалости, для другого человека бывшей бы вовсе необоснованной, он, должно быть, начал любить её ещё больше.

Ему мнилось, что, если смотреть сверху, лагерь напоминал свёрнутую вдвое Германию, а именно орла в профиль, стерилизатор будет глаз, бараки СС — крыло, а постройки Siemens & Halske AG — хвостовое оперение. В ложбинах за границей территории по утрам стоял туман, между ними и Уккермарком раскинулось поле, посреди которого лицом в землю лежала фигура с белым крестом на спине, не смываемым здешними ливнями, в кабинетах комендатуры всё это обсуждалось титанами, получившими ответственность после визита или спонтанно пришедшей на ум депеши, её было кому надиктовать, потом, несомненно, вертелось в головах так и эдак, вот приезжает начальник Освенцима, вот Гиммлер, вот ждут Красную армию, а ручательство на них, все перлюстраторы сидят в коридоре, их, в случае чего, можно спросить про ситуацию и сколько состоялось выходов за Grenzlinie [277] словами: «люблю», «спаси меня», «здесь плохо кормят». Когда две недели истекли, её ещё три дня продержали в бараке, подобное милосердие системе было не свойственно, скорее всего, по недосмотру, и вновь отправили на работы, даже не выказав удивления, что после всего она способна ходить, в эти дни в нерабочее время он навещал её, принося тайком еду и рассказывая всякую ерунду, поскольку говорить с ним она по-прежнему не желала; он оправдывал это её чудовищным положением, каковым здесь объяснялось всё что угодно, от смерти от обморожения летом до левитации.

Главный и единственный член жюри конкурса Герман Геринг послал вместо себя доверенное лицо, означенное в сопроводительных документах как «meine volle Verkörperung in Allem [278]», ну тут всё ясно, некий Баумбах, офицер люфтваффе, Кёгель смотрел из своей квартиры, как их автомобиль въехал в ворота, остановился подле нового помоста — он ещё подумал, какого чёрта тут делает этот помост — и они долго не выходили, у него за дверью был наготове секретарь, вызвал его, громко выкрикнув имя, сел за стол, тот перед ним, принялся диктовать свой распорядок на несколько дней вперёд, чего никогда не делал. На другой день привезли двойников, в общей сложности они прожили в лагере неделю, в конце которой и состоялся конкурс, на него Кёгель проник инкогнито, в финал вышли двое, Густав В. и ещё один человек, по слухам, отказывавшийся называть своё имя, за что его, и заодно для выяснения оного, не пытали в гестапо и вообще никак не воздействовали, это уже нечто из оккультно-идеологического обеспечения, и, кажется, он был протеже Хильшера.

После этого А. стал приглядываться к Богумиле, а она, тем временем, возможно, покорённая добротой — здесь за неё принималось простое отсутствие внимания, — влюбилась в Теодора. В конце лета 42-го у лагеря сменился комендант, вместо Кёгеля с 1 сентября назначили Фрица Зурена, до того служившего лагерфюрером, тогда, после конкурса и прибытия Зурена, что-то изменилось, это ощущалось сразу по выходу на службу с утра, он пребывал почти на грани того, чтобы признать себя жертвой, что такое зудит у него в голове и в чём необходимо разобраться? локальное изостатическое равновесие под его сапогами, он стал почти невыездным, а значит, более тонко чувствовал, как вулкан преобразуется в атолл, здесь ведь что-то было и до них, а может, они и были, но теперь это стёрлось из памяти, сколько лет уже тела отправляются в печь, имелся какой-то непознанный круговорот, надо лучше наблюдать за озером… точно, возможно, здесь зона субдукции, в последний интергляциал, вероятнее всего, это и началось, какая-нибудь мистическая сшибка коры со стратосферой, и прогоны Миланковича теперь напрямую способствуют Konzentration, нет уж, думал он, плетясь к лазарету, обтекая спешившие навстречу фигуры, любую платформу под данный труд не подогнать, но она, ясно, есть. Он сидел один в курилке позади карцера из красного церковного кирпича, пялился в перекрестье сетки, отстранённо гадая, под напряжением ли она, неожиданно подошла та самая Богумила, как только умудрилась, видимо, думала, что так можно — ходить, где ей заблагорассудится, — а Штайнер будет преследовать её чёрным вороном и отводить дула и хлысты, попросила стереть память Теодору до момента, когда он впервые увидел Гермину, чтобы тот мог заново пройтись по субъективным индикаторам счастья. Он посмотрел на неё, и показалось, что сейчас из-за сетки взметнётся гигантское щупальце или прилетит угловатый германский орёл, гнездящийся только на свастиках, и её вернут в строй до того, как он придёт в себя и сможет что-то пролепетать, у таких строптивых узниц апломб или уничтожался, или рос безоглядно, она, разумеется, понимала, что получит либо прямой отказ, либо вообще отговорки, приготовив некоторые мотивационные слова на сей случай. Теодор в его комнате хлопал глазами, он в ответ тоже начал, думая, не похоже ли это на издевательство, почти сразу фиксируя у себя внутри полное безразличие на сей счёт, поднялся, рассеянно начал снимать с полки книги одну за другой и как будто искал между страниц какую-то ценность, потом вдруг повернулся и признался, что сблизился с ним из-за любви Гермины, Анатолий поскорее выпроводил его, он очень сокрушался, позабыв нечто обретённое в лагере, что придётся обретать заново, но вёл себя послушно.

Штайнер негромко разговаривал со старшей по бараку, выглядело это диковато, он и не смотрел бы, если бы тот минутой ранее, когда он проходил мимо, не попросил его задержаться, был вечер, красное солнце близилось к заходу, в снегу виднелись геохоры чёрной земли, пронизывающий ветер бил в лицо, А. украдкой дотронулся до щеки и ощутил холод, вот он уже близко, взял под руку и повёл от крематория по аллее между бараков в сторону мужского лагеря, сразу начав разговор с просьбы стереть память Богумиле, он молчал, тот продолжал настаивать, сказал, что в случае необходимости сам приведёт её и подержит, ведь, насколько он понимает все эти дела, она этого всё равно не вспомнит, А. только и мог признать, выдавив это вслух, что, судя по всему, он понимает эти дела не так уж плохо, сказал, чтобы завтра приводил и был наготове и что держать не надо, а Теодор, таким образом, пострадал напрасно.

На протяжении более года страсти держались в узде, импульсы души, беспорядочные и излишние, затирались аскетизмом затяжного убийства, башни и псарни королевства из пустотелов и керамической облицовки, везувиновые швы, черепичные скаты, в которые в 45-м уже без изумления войдёт