А. Я. Гутмана, опиравшегося на десятки показаний тех, кто пережил «инцидент», включая юристов, и прежде всего судебного чиновника К. А. Емельянова, подтверждается и свидетельствами современников, и многими советскими документами.

Тряпицынский штаб сразу решительно отверг «капитулянтскую» идею создания демократической ДВР. Партизанская коммуна не собиралась встраиваться в «буфер». Уяснив, что провоцировать Японию на войну вышестоящие власти не будут и помощи городу, осажденному японцами, не предвидится (осажденному в ответ на резню гарнизона и колонии, что ошеломило империю), диктатор Тряпицын решил громко хлопнуть дверью. Возможно, он вдохновлялся мятежом левых эсеров в 1918 году и рассчитывал, что окажется удачливее в развязывании революционной войны, которая неизбежно взорвала бы идею создания буферного государства. Но состоявшееся 4–5 апреля 1920 года вооруженное выступление японцев, мстивших за тряпицынские зверства, нанесло такой жестокий удар красным силам, что ни о каком серьезном ответе сразу разбежавшихся партизан и армии ДВР нечего было и думать. Рассвирепевшие самураи, вполне адекватно отождествлявшие тряпицынцев с остальной массой красных, одним ударом ликвидировали их власть в Приморье.

Известно, что летом 1918 года Ленин отдавал приказы быть готовыми к сожжению Баку и уничтожению Архангельска, но дальше моральной готовности дело тогда не пошло. В Сибири и на Дальнем Востоке тоже: в июле 1918 года, при отступлении из Иркутска, власти Центросибири решили взорвать основные сооружения и здания города, поручив это подрывникам отряда Каландаришвили, но в итоге иркутские большевики настояли «…в интересах трудящихся города не производить разрушений в Иркутске…»[2274] Эсер-максималист вспоминал о ситуации в Благовещенске:

Благовещенский Ревком, состоящий в большинстве из коммунистов (Трилиссер, Жданов, Яковлев, Степан Шилов, Боровинский и др.)[,] действовал исключительно методами Тряпицына и Нины. Летом 1920 года, подготовляя эвакуацию города, в ожидании наступления японцев, Амурский Ревком спешно вывез в безопасное место все ценности и организовал конспиративную тройку в составе коммунистов Бушуева и Ниландера и максималиста С. Бобринёва, которым было поручено разработать спешно план эвакуации и наметить те укрепленные каменные здания, которые Ревком предполагал взорвать в случае оставления города… <…> Решено было, что все трудовое красное население уйдет в тайгу с партизанами, а остаться может только контр-революционный элемент, которому пусть не останется камня на камне…[2275]

И следует учитывать, что при паническом отступлении из Хабаровска 22 декабря 1921 года большевики, согласно телеграфному сообщению белых, сожгли железнодорожную станцию, «взорвали церковь[,] больницу [и] много казенных и частных домов[,] вагонов [со] снарядами и прочим имуществом»[2276]. Подтверждая этот вандализм, член Дальбюро ЦК РКП(б) В. А. Масленников писал про «ненужное разрушение» пароходов Доброфлота и станции при отступлении. Здесь же Масленников отмечал, что «нужно было себе представить возмущение населения», узнавшего про «ненужный расстрел 22‐х арестованных ГПО при уходе из города»[2277]. Чуть позже хабаровская пресса дала описание торопливо брошенного здания облотдела ГПО, в подвале которого были обнаружены резиновые плети с медными наконечниками, колотушки с набалдашниками и прочие подобные орудия труда чекистов[2278].

Со слов К. Емельянова, который работал при Тряпицыне канцеляристом в штабе, на заседании ревштаба и чрезвычайной комиссии в связи с получением известий о приближении японских войск было решено по предложению Тряпицына и Лебедевой

…город сжечь до основания и уничтожить всех оставшихся в городе жителей, оставив только партизан и их семьи. <…> Чека получила чрезвычайные полномочия производить не только массовые аресты[, но] и казни. <…> Председателем чрезвычайки был назначен крестьянин дер[евни] Демидовки Михаил Морозов, который получил бесконтрольное право распоряжаться жизнью николаевских обывателей. <…> В том же тайном заседании составили проскрипционные списки, материалом для которых послужили заранее затребованные сведения от всех комиссариатов.

Порядок массового убийства был установлен следующий: в первую очередь шли евреи и их семьи, во вторую очередь жены и дети офицеров и военнослужащих, третьими обозначены были все семейства лиц[,] ранее арестованных и убитых… в четвертой очереди шли лица… оправданные трибуналом и выпущенные на свободу, равно как и их семьи. В пятую очередь предназначались чиновники, торговые служащие, ремесленники и некоторые группы рабочих, не сочувствовавших политике красного штаба. По составленным спискам подлежало уничтожению около трех с половиной тысяч человек. Почти месяц, приблизительно до мая, продолжалась усиленная работа по намеченному плану. Внесенные в списки систематически убивались небольшими партиями в заранее установленном порядке. Казни производились специально выделенными отрядами из преданных Тряпицыну русских партизан, корейцев и китайцев. Каждую ночь они отправлялись в тюрьму и по списку убивали определенное количество жертв (30–40 человек)[2279].

А вот что писал об этом партизан Птицын: «Перед ревштабом встал вопрос, как поступить с населением[,] враждебным Советской власти, [таким] как семьи офицеров и буржуазии, расстрелянных раньше, а также с лицами, против которых вообще имелся материал в ЧК как о неблагонадежных. …Предоставить им право эвакуироваться самим ревштаб не намеревался… [а] …решил произвести тщательную чистку населения города и [связанных с белыми] лиц. <…> С этой целью всем членам исполкома, которые состояли во главе отделов, было предложено представить в ревштаб и ЧК списки сотрудников отдела и особым знаком отметить неблагонадежных». По Николаевску на всех дорогах были выставлены караулы, выход из города разрешался только по специальному пропуску ЧК или начальника гарнизона: «Все эвакуируемые должны были иметь от ЧК пропуска, и только по таким пропускам производилась посадка на баржи, отправляемые в Керби»[2280].

Сведения о приближении японцев ускорили развязку. Птицын сообщает:

Был начат массовый террор, которому была придана некоторая законность путем организации особых секретных трибуналов, которые заседали непосредственно в арестных помещениях в ЧК и в тюрьме по ночам. Председательствовали в этих трибуналах Железин, Оцевил[л]и.

В трибуналы водили людей, которых ночью арестовывали работники ЧК и с конвоем приводили в тюрьму или в ЧК, где заседали трибуналы. Последние в течение 10–15 минут вели судебное следствие и тут же выносили приговор, который на 90% влек за собой смертную казнь. Приговоренных передавали в особые, специально созданные команды, которые скручивали руки и связывали приговоренных в группы и вели на катера, на которых отвозили на фарватер[,] и там приговор приводили в исполнение[,] обычно холодным оружием. Трупы сбрасывали в воду… Небольшую часть оправдывали и отпускали, а некоторых отправляли в тюрьму.

Помимо такого вида террора… проводился и бессудный террор. Вернее, не террор, а просто убийства, которые творили некоторые из‐за сведения личных счетов, некоторые даже с целью грабежа, некоторые эти убийства и безобразия творили именем ЧК, как устроившийся на работу в ЧК уголовник [А. М.] Мордвинкин, спившийся Морозов. <…> Террор этот особенно остро