Из Москвы возвращался он пьяный и возбужденный. Чувствуя всюнелепость своей поездки и как бы приготовляясь к тому отпору, который он даствсякому, кто будет называть его золотарем, он до копейки пропился в дороге,вылезая на каждой станции и нахально проталкиваясь в толпе к буфету. И воттут-то, сидя в мотающемся, мутном от дыма вагоне, он, чуть ли не впервые послеистории в пустом барском доме, стал опять болтать то, что болтал когда-то, сталдоказывать соседям по лавке, мужикам-пильщикам, что он должен удавиться. Иопять никто не дал веры его словам, и опять, проспавшись, забыл он о своейболтовне.

Дома, в родных местах, после Москвы, после той непривычнойжизни, которой жил он там, после пьянства и возбуждения в дороге, всепоказалось ему так буднично, что у него даже пропала охота отбрехиваться отнасмешливых расспросов, зачем это путешествовал он в Москву. Вид своегоразрушающегося двора, вид сильно изменившейся, высохшей и странно-тихой, слегкашальной матери, не произвел на него никакого впечатления. Нехотя прожив доматрое суток, пошел он в Гурьево, на барский двор, — проситься в караульщикив Ланское. Был солнечный мартовский день, дорога сперва таяла, потом, —когда солнце склонилось на безоблачном небе к закату и золотой слюдойзаблестели под ним снежные поля, а к юго-востоку позеленела легкая и прозрачнаядаль, — стала дорога подмерзать, приятно хрустеть под лаптями и приятно,покойно, в лад с этим долгим, ясным и покойным днем, чувствовал себя и Егор. Онподнялся на изрезанную ледяными колеями блестящую гору в селе, вошел на барскийдвор. Солнце мирно, уже по-весеннему, догорало против него, за рекою;по-весеннему возились и трещали воробьи в золотисто-зелено-серых прутьях, вкустах сирени возле барского дома, четко рисовавшегося белизной стен и буройжелезной крышей на зеленоватом небе. На крыльце стояла горничная и вытряхиваласамовар. Господ дома нету, сказала она, в город уехали; не то приедут нынче квечеру, не то нет… И Егор как-то сразу увял, почувствовал тоску; постоял средирозовеющего двора в нерешительности и побрел в людскую. В людской крепко пахлокислыми щами; на лавке возле стола сидел работник Герасим, черный грубый мужик,прикреплял кнут к кнутовищу и бранился с своей женой, Марьей, примостившейся напарах возле печки, с ребенком на руках. Егор вошел, тряхнул головой и сел. Напоклон ему ответили, но браниться не бросили. Ребенок драл ручонками кофтуматери, ища грудь; Марья, маленькая, смуглая, не спуская блестящих глаз с мужаи не замечая попыток ребенка, говорила, и Егор скоро понял, что брань началасьиз-за бритвы, принадлежащей брату Марьи, из-за того, что Герасим кому-то далэту бритву.

— Свою прежде наживи, — говорила Марья, блестязлыми глазами. — Тогда и давай, когда наживешь. Побирушка, черт!

— Я с тобой никаких делов иметь не хочу и разговариватьне стану, — твердо и размеренно отвечал Герасим, раздувая ноздри. —Скандалу не смей затевать: у людей праздник завтра.

— Рот ты мне не смеешь зажимать, — говорила Марьясо смелостью человека, сознающего свою правоту.

— Молчи лучше, — отвечал Герасим, стараясьудержаться на твердом тоне.

— Не форси, авось тебя не боятся!

— Погоди, девка, побоишься! Авось заступников-тонемного!

— Что ж, поплачу да спрячу. Пешего сокола и галкидерут. Не новость…

Егор, привыкший шататься по чужим избам и жить чужимижизнями, любивший скандалы, любивший слушать брань, сначала заинтересовался иэтой бранью. Но вдруг и от брани стало нудно ему…

— Что-й-то Москва-то скоро прискучила! — сказалаМарья, напоминая мужу его поездку в Москву, поездку, столь же нелепую, как ипоездка Егора, хотя и не столь позорную, так как Герасим ездил искать места наконке. — Что-й-то скоро заявился! Видно, вас таких-то не мало тамоколачивается!

— Ты лучше, сука, за своим делом смотри, — ответилГерасим. — Ты вон какой кулеш-то сварнакала к обеду нонче? Свиньям, чтоль, месила? Так ведь тут не свиньи обжорные!

— За мной гаять нечего, — отозвалась Марья. —Ты лучше за своей Гашкой, за своими шкурами, любовницами гляди.

Егор хотел солгать, какая редкая и дорогая была у негобритва, — и поленился, промолчал. Он поднялся с места и подумал: «Абеспременно удавлюсь я! Ну их всех… куда подале!..» Он медленно подошел кГерасиму, закуривавшему цигарку, потянулся к нему с трубкой. Не глядя на него,тот подал почти догоревшую спичку. Егор, обжигая пальцы, закурил и стал у двери.

— Гашка-то небось чуточку поболе твоегоработает! — говорил Герасим, не зная, что сказать.

— Авось и мне за тобой, за чертом, не сладко, —отвечала Марья. — Десять лет ворочаю!

— А-а! Ишь актриса какая!

— Одних картох по три чугуна трескаете! Весь живот начугунах сорвала…

Егор не дослушал и вышел.

Весну и начало лета он провел в Ланском. Определенностьположения сперва радовала его. Вечно думать о том, будет ли заработок, вечношататься, искать этого заработка и, как-никак, гнуть хрип — это уже порядочнонадоело. А тут работы никакой, спи сколько угодно, жалованье и отвесное идут даидут… Но и дни шли — и все больше становились похожи друг на друга, делалисьвсе длиннее да длиннее; нужно было убивать их, а в лесу, в одиночестве как ихубьешь? И, ссылаясь на то, что у него на плечах мать-старуха, больная иголодная, Егор повадился на барский двор выпрашивать жалованье и отвесноевперед, а выпросив, пропивать и то и другое с приятелем, гурьевским кузнецом.Он чувствовал теперь нечто вроде того, что чувствовала последнее время Анисья:зыбкость во всем теле, неопределенную тревогу и особенную беспорядочность вмыслях. В сумерки он стал плохо видеть, стал бояться приближения сумерек — быложутко в этом молчаливом кустарнике: всюду, где реял вечерний сумрак,представлялся еле видный, неуловимый в очертаниях, но оттого еще болеестрашный, большой сероватый черт. И черт этот не спускал с Егора глаз,поворачивал за Егором голову, куда бы ни шел Егор. И так как казалось, что этоон, черт, заставлял вспоминать о петле, о перемете, о толстых сучьях старойберезы в пшенице, то стала страшна и давнишняя, прежде бывшая такой простой,мысль о петле. И Егор совсем забросил лес — стал и дневать и ночевать вГурьеве. На людях, даже тогда, когда он только что выходил из этих глухихстепных мест, буйных хлебов и кустарника на дорогу в село, сразу становилосьлегче.

Вот и в тот день, когда шла в Ланское Анисья, побрел Егор вГурьево. От ягод сильно знобило по вечерам, он знал это. Но есть хотелось — и,выйдя из избы, он долго лазил на коленях по кустам, по цветам и травам, долгоел землянику и клубнику, иногда очень спелую, иногда совсем зеленую, твердую…Потом не спеша пошел в село.

«Главная вещь — хлебушка надо разжиться», — думал он,выходя из леса за час до того, как прийти туда Анисье.

Где он будет разживаться, он не знал, да мало и надеялся наразживу. Но ведь надо же было оправдать свой уход из леса. И впрямь, плохи былиего дела насчет хлебушка. «Ну, да плохи не плохи, авось не первая волку зима!»— говорил он себе, разлато ступая по дороге лаптями, сося трубку, кашляя иглядя вдаль запухшими, блестящими глазами.