В самом конце Сивцева Вражка жила Анна Изряднова, его первая, гражданская жена, родившая ему сына. Иногда он навещал их, помогал деньгами. Нравилось ему название этого переулка. Вражек – овражек, Сивцев – сивый. А почему сивый? Текла тут когда-то речушка Сивка… Удивителен наш язык. Сколько слов рождается от переплетения смыслов, сколько слов можно придумать самому! А старые слова не умирают. Они становятся кирпичиками в основании нового здания языка. Всё иностранное, вливающееся в него, моментально становится своим, русским. Будто полноводная, мощная Волга, как в древности говорили, Ра-река, река всех рек, всё вбирает в себя и становится сильнее. Так же безгранична сила того, кто владеет родимым Словом. Чтобы найти комнатку Анны с сыном, надо было нырнуть в подворотню, а потом сразу повернуть направо. Слева был отдельный вход, над ним – вторым этажом – здание соединялось с тем, что смотрело на улицу. Сергей отлично ориентировался в лабиринтах московских домов. Страшно радовало и согревало его то, что этот адрес, кроме него, никто не знал. Поэтому в гостях у Анны было как-то особенно спокойно и тихо. Последнее время он чувствовал, что сжимается кольцо рока вокруг него. Может, он просто сходит с ума? Слежки не было, он бы увидел. Проверяется это просто. Помнил эти штуки ещё со времён жизни с Анной, когда учился морочить голову полицейским ищейкам и соглядатаям. Но в каждом человеке, которому он теперь смотрел в глаза, он сомневался: друг он ему или не друг? Что можно сказать при нём, а чего – нельзя? Может, он тайно служит в ОГПУ? Давно в народе ходила частушка про Осю Брика. Ошибочно приписывали эти строки ему, Сергею Есенину. «Вы думаете, кто такой Ося Брик? Исследователь русского языка? А он на самом-то деле шпик и следователь ВЧК». Уж не Володя ли Маяковский придумал? Он, Сергей, может по-настоящему рассчитывать лишь на нескольких старых друзей. Одного из них, Лёшу Ганина, расстреляли. Разве при своих влиятельных приятелях, Петре Чагине, или Воронском, или при Вардине, он мог бы высказать то, что у него действительно было на душе? А если его посадят в тюрьму по любому поводу, хотя бы и за мат на голову этого жида-дипкурьера, будет полный обыск. Вынут всё, что он написал. И всё тщательно перечитают! Если найдут хоть что-то, что можно вменить ему, как антисемитизм, критику Советской власти и её дел, высших чинов и руководства, он пойдёт по совсем иной статье. Хотя в любом случае Лубянка не выпускает живым того, кто туда попал. С его лёгкими он вообще быстро там сгинет, или ему помогут… Но бережёного бог бережёт.

Анна, неторопливая, скромная, радостно и нежно улыбалась ему – такому красивому в сером костюме и новом модном пальто, такому далёкому, такому взрослому и маститому, по сравнению с тем вербочным херувимом, нежным юношей, которого она знала. Спросила, что за огромный свёрток он принёс. Смотрел в её уже тронутое годами, простое, милое лицо и понимал, что ему вот с такой бы жизнь прожить, но ведь не смог бы, ни за что б не смог! В ответ на её вопрос спросил, есть ли у них в квартире печь. Она удивилась. «Мне надо кое-что сжечь». Кивнула и провела его на кухню. Было раннее утро, все спали. Когда развернул свёрток, ахнула: никогда у него не видела столько стихов! Неужели он собирается всё это уничтожить? Стала горячо отговаривать. Вспомнила, что когда-то рвал свои листки, а потом ругал её: зачем позволила? Побледнел. «Неужели ты не сделаешь для меня такой малости?» Затопила печку. Бросал листки по одному, по три, тщательно смотрел, чтоб все прогорело, ворошил угли. Вспыхивали алым и гасли буквы. Когда последние строчки стали пеплом, улыбнулся:

– Напои меня чаем.

Порой ему казалось, что он ещё очень юн. Смотрел в зеркало и понимал: да. Но стоило ему выпить немного пива, мрачные мысли одолевали его, и в преломлении кривых ресторанных зеркал он видел уже совсем другого себя – гораздо старше и солиднее. Но хуже всего – мучительность за глазами, за самой синью. Если он пил ещё, глаза чернели, лишь узкая голубая радужка напоминала, что это он. Потому что он не узнавал себя… Сумасшедшая злость и муть поднимались со дна души, и тогда он уже не знал, зачем он идёт своим заветным путём, путём воплощения духа через Слово. Зачем он отдал стихам самую сокровенную часть себя, отдал всё, что любил. Теперь у него ничего нет. Он сделал их живыми, чтобы жили вечно. Как в том сне, в котором Исида сказала ему: «Боги бессмертны, мальчик». Но сам лишился силы. Он просто человек… Новая порция алкоголя делала его отражение зыбким и карикатурным. Будто являлся другой, тот, кто когда-то был его тенью. Он его оторвал от тела у межи, очень давно. В глазах его были презренье и фальшь. Ужасный, гнусавый голос насмешничал и скандалил. Обвинял поэта во лжи и масках, в интригах и блуде, в лести и двоедушии. Этот другой был сумрачен и чёрен. В проблеске сознания Сергей понимал: пришёл Чёрный Человек. Губы его мучительно пытались крикнуть: «Чооорный». Он цепенел, не мог двинуть ни рукой, ни ногой от ужаса. В такие мгновения ему казалось, что его душит этот Чёрный, мучает одним своим мерзким видом, он готов убить его, убить! Но как? Всё невыносимо гадко вокруг и постыло из-за того, что Чёрный отравляет своим присутствием сам свет белый, люди – тени, нет никого рядом. Ничто не радует, хочется закрыть глаза и выть…

Всё, как есть, Сергей рассказал в этой поэме. Он написал её ещё в Америке, только не хотел отдавать миру, отрывать от себя. Это было его последнее Слово, последняя песня, последняя зацепка. Первый вариант был длинен – с описанием городов Америки. И необычайно реалистичен в изображении Чёрного Человека. Настолько, что по расширенным от ужаса глазам слушателей он понимал: они видят то же, что видел он. Ещё в первом варианте было много от Гоголя с его «Вием». Но потом решил поэму сократить: незачем людей пугать, у него другая цель. Ему надо избавиться от этого Чёрного, всем рассказать о его обвинениях. Пусть люди сами решат, кто победил: деревенский мальчик, желтоволосый, с голубыми, как небо, глазами, или сонм тяжких грехов, спеленавших его душу. Пусть каждый в себя заглянет: а вдруг увидит Чёрного Человека?! Или так взимается плата за гениальность? Видимо, так. Прав был Клюев. Вот тебе и приторно-сладкий, паточный Миколай… Поле битвы – душа его… «На шее ночи» голове «маячить больше невмочь». Такая страшная, стылая картина: деревья ровные, как по нитке, выстроились в зимнем, ночном саду. Чей это слышится копытливый стук? Не за ним ли это, не за ним ли?! Всё усыпано белым. Жутко и одиноко.

Пытался вспомнить облик Чёрного Человека, что чудился ему в зеркале. Чтобы себе помочь, надел крылатку и цилиндр, взял трость, стал всматриваться в зазеркалье, стараясь ухватить те мерзкие улыбки и тошный взгляд, которые помнил. Вдруг дверь распахнулась, вбежал радостный Вася Наседкин. И замер, увидев нечеловеческое выражение на лице Сергея. Даже отпрянул. Сергей сразу понял, что подумал друг… Сказал: «Это просто игра, понимаешь? Игра!» Наседкин с усилием кивнул. «Мне Катя сказала „да“». Сергей рассмеялся: «Вот это хорошая новость! Рад за вас!»

Однажды он не спал всю ночь. Подушка была жёсткой, мутные, старые зеркала пугали бездонной глубью. Кто знает, кто в них отражался? Хотя квартиру эту, в Померанцевом, Ольга Дитерихс купила недавно, в 1916 году. Потратила большие деньги от продажи имения. Ох уж эти дворяне… А он разве другой? С Исидой научился швыряться деньгами, не умеет их держать и копить. Кто ни попросит – каждому готов помочь. Сейчас в зеркале отражается портрет великого старца. В зеркале он иной, не такой, как написан Репиным. Чудится, что ухмыляется в усы. А глаза осуждающие – он всё знает наперёд.