Она не плакала. С побелевшим лицом рвала в мелкие клочки свои записки и письма к Сергею. Мать молча наблюдала за дочерью, пила валерьянку. Потом Соня долго стояла на балконе, с высоты четвёртого этажа смотрела в сторону Остоженки. Когда увидела милого с двумя приятелями, быстро ушла. Сделала вид, что пила чай в кухне. Один из приятелей оказался Вовой Эрлихом. Он остался ночевать. Соня не спала, слышала, как друзья долго и со смехом что-то обсуждают на кухне. Потом хлопнула входная дверь. Соня поняла, что они ушли…

Утром перед службой написала Сергею записку, чтобы приходил скорей. Что она очень, очень его ждёт. И что ужасно грустно.

Сергей вернулся следующей ночью. Она, не скрывая радости, уткнулась носом в его шею. Смутно различила чужие духи.

Пыталась вырваться. Он не давал, что-то горячо говорил в ухо, она никак не могла разобрать – гнев и возмущение бились кровью в висках. Когда смогла отстраниться от него, смотря в глаза, спросила, где он был.

– У Аннушки.

– Ты спал с ней?! – спросила Соня.

В ответ он просто кивнул. Звуки хлынули и поглотили её.

– Мы старинные друзья, – продолжал он.

– Ты её любишь? – допытывалась Соня.

– Нет. Уеду на Кавказ. Поминай как звали.

В это мгновение она почувствовала такую злость, будто готова была убить его…

Потом говорил: «Что случилось-то… Соня… Ты сама виновата, понимаешь?»

Утром она уже не чувствовала острой боли. Самолюбие всегда можно отбросить. Её ещё в детстве учили, что гордыня – едва ли не худшее из зол. Лев Николаевич придумал для любимой внучки Сонюшки молитву: «Богом велено всем людям одно дело, то, чтобы они любили друг друга. Делу этому надо учиться. А чтобы учиться этому делу, надо первое: не позволять себе думать дурное о ком бы то ни было; второе: не говорить ни о ком дурного, и третье – не делай другому того, что себе не хочешь. Кто научится этому, узнает самую большую радость на свете – радость любви».

Да, она простила Серёжу сразу… Но пожалела, что прогнала Борю Пильняка. С ним было спокойнее. Что ж, она сама выбрала этот увесистый крест.

На «мальчишнике» он, трезвый, плакал. Сидя один в комнате. Слёзы текли, он не вытирал их и не мог остановить. Усмехался, вспоминая, как только что друзья, оберегая его, наливали ему не вина – воды. Он чокался, морщился и закусывал. Все смеялись… Действительно, сколько ему жить осталось? Если чахотка, то, может, и полгода, и несколько месяцев. Пару лет – самое большее. Какая гадость – эта его женитьба… Без любви, без страсти, просто потому что…

Она ноги не бреет! Кому рассказать. Вот только здорово, что внучка Льва Толстого. Скууучно!

Пошёл к друзьям, сразу, с запевом:

Все смотрели на него с болью.

Весело не было.

Ночевал у Гали, написал в письме Вержбицкому, что вряд ли что получится с новой семьёй. И что хочет к нему, на Коджорскую, к любимым друзьям, шумной Куре и кизиловому соку.

С Аннушкой и приятелями ездил в Малаховку, на дачу Тарасова-Родионова. Скучал…

Соня писала пять дней подряд в своём дневнике только одно слово: «Дура». На шестой день Сергей пришёл в Померанцев переулок. Она снова всё ему простила.

Ехал в поезде Москва – Баку, смотрел на Соню и думал: «Какая же она хорошая. Зря её обидел, зря». Целовал её пальцы.

На вокзал его пришла провожать Аннушка. В шутку подарила им голенькую куклу-ребёнка, пупса в ванночке. С намёком на рождение детей. Соня отвернулась, «подарок» не взяла. Просто молча села в вагон.

Разве это была дача? Настоящий ханский дворец, с огромным бассейном высотой больше двух метров, белым, сверкающим, как жемчужина, с кустами знойных, великолепных, одуряющих роз, всякими экзотическими растениями, павлинами, фонтанами, прохладными опочивальнями со множеством подушек на диванах и всей той роскошью, которая будто стала явью сказок «Тысячи и одной ночи». Мардакяны под Баку. Оазис в пустыне. Виллы, отобранные Советской властью у бывших владельцев. Их дом раньше принадлежал нефтяному королю Мухтарову.

Чагин сделал широкий жест рукой: живи, дорогой! Вот тебе полная иллюзия Персии, пиши – не хочу. Поэт ты прекрасный, Персия далеко, тут – почти Шираз, остальное – довообразишь. Сергей грустно улыбался…

Часами просиживал над муравьиными дорожками. Соня иногда садилась рядом, смотрела и не понимала, как можно вот так – бездумно – сидеть, да ещё так долго. Ни слова не сказал в ответ. Ходить в Мардакянах было некуда. Крошечный базар, старинная мечеть, Четырёхугольный замок, память древних веков, несколько петляющих улиц из наглухо закрытых вилл – вот и весь посёлок. Над высокими заборами – тополя и кипарисы в небо. Ездили за три версты на пляж. Узкоколейка и расплавленное солнце. Иногда казалось, что можно свариться в вагоне, как в банке консервов. Зато море было мелкое и ласковое. Сергей купил Соне купальную шапочку из жёлтой резины – плавать. Соня была в восторге, шапочка ей очень шла. Как маленькая девочка, резвилась в ханском дворце: она явно тут была на своём месте. Её восхищало всё: шикарные цветы, названия которых она не знала, бассейн с лестницей, широкие прохладные залы, солнце, воздух, и – любимый рядом. И только с ней, только её.

Главное, что не выходило у него из головы, – это собрание сочинений. Поскольку поэма «Пугачёв» была продана Госиздату раньше, надо было дописать или выбрать из ранних стихов ещё около тысячи строк, чтобы было ровно десять тысяч, как в договоре. Тут, в Мардакянах, Сергей принялся за работу. В самом деле, почему бы ему не продолжить, не расширить цикл «Персидских мотивов»? Пусть это будут и не «персидские» стихи, а просто переплетение его нынешних настроений с восточной экзотикой. Русская извечная тоска, его грусть – в лунном обрамлении и благоухании персидских роз. Кто он? Неужели просто мечтатель? Прохожий… Мимо людей и судеб, мимо любимой Руси, мимо себя самого. Он – поэт. Вот как этот ржавый жёлоб в этой вилле-дворце, а теперь – их доме. Указал на жёлоб другу. Сказал: «Это я…» Друг ничего не понял. Сергей долго сидел, наблюдая, как бежит кристально чистый ручей через истлевающее от времени железо. Вот так же он проржавел от холода жизни… Но через него струится кристальная вода поэзии, он просто проводник, Божья дудка. Сколько ещё продержится старый жёлоб? Богу ведомо. Но вода в нём – чистейшая, как сказал бы Пушкин – кастальская.