Ах, нет. Всё дело в том, что жизнь свою он не измерял зимою. Пожалуй, это время пришло, его зима, холод в сердце, могильный покой в душе.

Чтобы не грустить, взял сестёр, Наседкина и Соню, поехали кататься на извозчике. Просто, бездумно, по улицам: от Остоженки до Театральной площади. Шура заметила, что много кошек попадается по дороге. Сергей рассмеялся и превратил это в игру: ехали и считали кошек! «Вон, вон ещё побежала! Разноцветная!» Даже угрюмый извозчик не выдержал и начал улыбаться в усы. Сергей смотрел на младшую сестрёнку и понимал, что любит её самой горячей, безумной любовью. Он напишет ей стихи, много напишет. У них одно чувство и к «калитке осеннего сада», и к «опавшим листьям рябин». К их дому, к родине. Сестрёнка-берёзка. Что-то из неё хорошее выйдет! Не похожа она на Катю – совсем! Такая чистая и детски наивная в свои четырнадцать лет. Прекрасная в цветастом рязанском платке – до слёз. Она стеснялась сказать, что нет у неё обуви! Так Сергей удивился, что она в летних сандалиях до сих пор. Зато какое же это было удовольствие – покупать для неё румынские тёплые ботинки, модельные, на каблучке. Как она радовалась! Зашли в ресторан. Шура увидела себя в огромном зеркале до потолка. Маленькую, неуклюжую, испуганную окружающей роскошью, ярким светом, белоснежными скатертями, золотыми канделябрами на стенах, сверканием люстр и лицами шикарных людей, такую смешную в своём рязанском платке… Сергей, чтобы подшутить, сказал: «Видишь, какая ты красивая – на тебя все смотрят!» Девчонка совсем растерялась – увидела: так и есть. Все лица повернулись к ней. Ноги подкашивались, пока шла до стола, смотрела в пол. Позже она поймёт, что брат шутил: смотрели не на неё, а на него, знаменитого на весь мир поэта Сергея Есенина.

Когда принесли повестку в суд по делу об оскорблении дипкурьера в поезде, Сергей снова почувствовал, что кольцо рока сжимается вокруг него. Новое уголовное дело. Сколько их? Рано или поздно его будут судить. Он знает: живым ему от них не выйти. Чего стоило пребывание в пятом отделении милиции в Баку. Его жестоко избили. А там Чагин! Он вступился за него, даже приставил к нему человека – караулить. А тут что будет? Уберут по-тихому, скажут – сам… Ему надо писать, много! С Соней отношения не ладятся. Не понимает она его, чужая. И советы даёт, как чужая. И заботы её – не о том. Ещё и мать её едкая. Зло, пристально смотрит – как бы не сделал чего её доченьке. А доченьке-то уж годков немало, да и опыта всякого, любовного… Даром что зарегистрировал с ней брак только что. Зачем? Обещал. Кольца он порывался покупать два раза. Один раз с Эрлихом пошли за ними. Вместо колец купили отличного полотна на рубашки. Второй раз – в Баку. Сделали заказ ювелиру, но не пришли – уехали обратно. Вспомнили только в поезде. С Исидой он так и не развёлся. Не придавала она значения формальностям, его самого – уже позабыла. Зачем же время тратить. Новый паспорт он сделал, туда и вписали брак с Толстой. Были только самые близкие. Потянулись скучнейшие вечера в узком кругу: Соня, сёстры, Наседкин, брат Илья. Карты, буриме, чай. Не хочет он с ней жить. А податься – некуда. К Галине приходил пару раз пьяный – спать. Звонил перед этим. Но разве можно у неё? Вдруг она с Львом Седовым крутит до сих пор? Наверняка. Что ж ему делать? Он, как загнанный волк, зажат в тиски облав. Вот она, его чёрная гибель. Снова вспомнил незабвенную, дорогую свою бабушку, что была ему настоящей матерью, Наталью Евтихиевну. Её тихость, добрые, ласковые руки, кроткие глаза. Как гладила его, как кормила. Её сказки и жития святых. Захотелось, как в детстве, снова к ней, за стол, смотреть в её усталые глаза. Будет плакать от счастья при виде его, плакать светло, словно без мук. В вечности она теперь. Когда-то и он поедет к ней в гости. Может быть, очень скоро. Он ей расскажет всё про себя.

Чудится, будто, как в детстве, осыпаются белые липы в саду. Но только за окном не липы – а колкий в чёрной бездонности снег под «метельные всхлипы».

Странное чувство испытал он, когда в двадцатых числах сентября был в родном селе. Всего один день. Зачем приехал, он и сам не знал. Тянуло домой невыносимо. От бесприютности, от боли воспоминаний. Ещё было странное, звериное чувство опасности. Оно никогда не подводило его. Когда неизвестный хотел пырнуть его ножом в Ленинграде, он вышел чуть раньше – это спасло ему жизнь. Будто внутри у него было некое, особое чувство ритма. Именно оно делало его походку такой лёгкой, а стихи – песнями Орфея. Это же чувство ритма указывало ему – куда, на какой путь можно поставить ногу, а куда – ходить не надо. Вдохнул полной грудью родной воздух, ветер ворвался в душу. Постоял над Окой, посмотрел на облупившуюся штукатурку церкви. Раздолье вокруг. Сердцу памятные картины детства туманили глаза. Вспомнил деда и бабушку. И кота, из которого сделали шапку. Перед тем как сесть на пару, ещё раз прошёл к родительскому дому. С матерью он помирился. В Москве, на квартире знакомых, в ноги бросился. За то, что груб был на квартире Толстых, за то, что выгнал её… Мать всё простила. Пусть и любит она того, другого сына, больше, пусть. Он всё приемлет, что есть на свете. Вот только сейчас

Соня объявила, что приходил учнадзиратель с повесткой в суд. Хотел допросить и взять подписку о невыезде. Но, поскольку не застал, его известят иначе. Сергея охватила внутренняя, неприятная дрожь. Долго стоял на балконе, смотрел с четвёртого этажа вниз. Близился закат. Чувство смерти холодило его. Ужасное, паническое, сковывающее душу. Точно кто-то сжал в кулак его сердце. Не знал, что ему делать, чувствовал смерть рядом. Она стояла слева. Но он боялся повернуться, боялся увидеть её, как видел когда-то в полутьме несколько раз Чёрного Человека. Вдруг пришла в голову странная мысль о том, каким образом обмануть эту смерть за левым плечом. Быстро вошёл в комнату и взял свой глиняный бюст. Он – точная его копия, гениально воплощённая Конёнковым. Поставил на парапет, рядом. Сам удивился поразительному, тонкому с собой сходству. Посмотрел вниз, никого не было, никто не шёл. Столкнул бюст с парапета.

С глухим стуком он разлетелся на тысячи мелких осколков. Смерть не стояла больше рядом, она улетела вниз за разбитой скульптурой. Сергею почему-то вспомнилась статуэтка Ниобы, которую Исида всегда возила с собой, и как он кинул ею в любимую…

От Толстой надо было уходить. Теперь здесь не было даже его глиняной копии, вокруг лишь великий старец и музейная затхлость. Но куда уходить?

Что он в юности видел? Ничего, кроме тоски родных равнин. «Не жалею вязи дней прошедших». Русь его никогда не будет прежней, он видит – станет она каменной и стальной. И ему это по душе. Но так ли? Будто сам себе противоречит в стихе. Ведь «моторный лай» не краше «песни тележных колёс». Кто имеет уши, услышит, как песня отличается от лая!