Вспоминал Исиду. «Отцвели черёмушник и вишни, а тебя, далёкой, нет и нет». Зачеркнул эти строки. Она – уже прошлое.

Однажды, на заре их знакомства, он просто напился до положения риз, когда понял, насколько Исида свободна в своих поступках…

Сгубили её руки, пара лебедей.

Что ему осталось? «Глупое сердце, не бейся».

Но пока он ходил с Соней в открытый кинематограф по вечерам. Просто огромный экран на улице и длинные скамьи. Как они смеялись над наивными репликами местных! Тёплый южный вечер тих и пылен. Густой, сладкий, томный воздух. Открытые окна. Их огромная комната была на втором этаже. Часто сидел и смотрел ночью в небо. Тоска забиралась глубоко, под сердце. «Отчего луна так светит тускло?» Ему бы закончить жизнь, как сумел это сделать поэт Ли Пу. От лунной тоски он бросился в воду. Слишком прекрасна луна, будто пишет дорожкой по воде щемящее слово «милый». Только ему холодно, очень холодно в этом лунном свете. Он попросит вон ту звезду, спутницу его жизни, не падать. «Ведь за кладбищенской оградой живое сердце не стучит». Хотя он знает страшную правду. Он лишь длит песню. Чёрный Человек где-то рядом…

Странно он как-то устроен. Вихрь его жизни – открытая рана. Он никого и ничего не забыл. Смерть Гриши, Лёнечки, Блока, Анны, царевны Анастасии, ужас происходящего с его деревней, обезглавленная Русь, соль разлуки с любимой – всё это живёт в нём сейчас с той же интенсивностью, что и раньше. Обычно люди забывают со временем, а ему лишь больней и больней…

«Жизнь – обман с чарующей тоскою…» Опадают листья его судьбы. Он стар, бесконечно стар душою. Ибо не знает, какое загадать желание, глядя на падающую звезду. Его юность прошла. «В молодости нравился, а теперь оставили». Разве юную деву рядом – как у Исиды – с глазами васильковыми? Верную и нежную, беспечную и счастливую. Чтоб песни не бередили раны его сердца. Чтоб не тужить о своей юности… Только любить будет она: «чувствами новыми». Он уже вылюбил сердце до дна…

Когда уставал выворачивать душу в стихах, чувствовал, что просто необходимо куда-то убежать из этого райского уголка, как-то встряхнуться. Ехал в Баку. Без Сони. Она не умоляла, просто смотрела грустными, серьёзными, как у Льва Николаевича, глазами и всё прощала. Как ей это давалось? Хотелось лезть на стенку, но она кротко молчала.

Сергей давно чувствовал какое-то неприятное, сжигающее чувство в груди. Он устал. Его мозг работал, как заведённый. Иногда ему казалось, что он никогда не перестаёт писать. Он пишет, ест, гуляет, разговаривает, смотрит кино, купается… Скоро просто сгорит, как звезда, – ум взорвётся. Единственный выход – напиться.

Поссорился с Чагиным из-за того, что был нетрезв. А тот выговаривал ему о недопустимости пьяных прогулок, о том, что он расстраивает Соню. Соню! Уж не с ней ли у друга роман?! Чагин рассвирепел. Это уже – ни в какие ворота! Выгнал его вон. Смотрел в окно, как Сергей выходил…

Угодил в милицию. А что он сделал? От скуки решил выгулять маленькую собачку какой-то незнакомой дамы. Дама подняла визг, Сергея забрали. Он сопротивлялся, его сильно избили. Несмотря на ходатайство Чагина, Сергея не выпускали, потому что оскорбил блюстителя порядка. Соня ахнула, когда увидела его в камере, – жалким, исцарапанным, пораненным, в синяках и очень грустным. Она принесла еду и одежду, пять часов сидела рядом – боялась за него. До этого Чагин присылал своего человека, чтобы Сергея больше не тронули и пальцем в этом отделении.

Что он хотел? Ему было скучно. Планировал с Соней поездку в Тифлис, на Коджорскую, к Коле, к друзьям. И в Абас-Туман – если повезет. Всё решило письмо Евдокимыча из Москвы. Оно было такое официальное и строгое, что Сергей расстроился. Так и хотелось крикнуть: «Евдокимыч, ты ли это?» В письме говорилось, что в начале сентября надо сдавать в набор три тома его стихотворений. Что рукопись в полном беспорядке, без дат и классификации. Как расположить стихи: по темам, по датам, формально? Кроме того, нужна вступительная статья и автобиография. Если сроки будут нарушены, по договору Сергей обязан возместить Госиздату убытки.

Он сорвался в Москву.

Очень не хотелось ехать: дома его могут ждать всякие ловушки и неприятные сюрпризы. Потому что «теснимый и гонимый». Более чем ясно, что партия и власти терпят его, «попутчика» в литературе, лишь до поры. Придумают «заговор», как для Гумилёва или Лёшки Ганина. На нём отрабатывают ту же схему: сначала критика в печати, травля. Хотя издают же его стихи! Это выгодно. С ним так просто не выйдет. Его люди любят. Он не монархист, не безвестный нищий поэт, он вполне лояльный советской власти «попутчик». В Москве сентябрь осыпает тополя, а в Мардакянах всегда лето. «Прощай, Баку!» Остро, неотвязно звучали внутри именно эти слова. Увы, с милицией он перессорился и там. Долго сидел в вагоне-ресторане. Отварные яйца и салат запивал портвейном. Скромное меню не позволяло разгуляться. Общество милой Сони надоело ему до невозможности, поэтому был один. Портвейн вскружил голову. Оставалось совсем немного до Москвы, уже проехали Тулу, скоро Серпухов. В своём вагоне перепутал купе. Всё хотел попасть в соседнее. Было непонятно: ручка рядом с его номером, а дверь – не та. Потом оказалось, что и вагон не тот, он просто не дошёл. Его грубо обругали пьянью. Он показал известный во всем мире знак – только по-русски, от локтя, и тоже послал злодея по матушке. Откуда ему было знать, что оскорблённый тип окажется дипкурьером НКИДа? Фамилия его была Рога. Какой-то еврей из соседнего купе при милиции засвидетельствовал, что гражданин Есенин нецензурно выражался и грозил оскорбить государственного человека действием. В Москве вышел с угрозой нового уголовного дела.

Соня была в ужасе: пил он каждый день. Как ему дойти до Госиздата? Чего ждать от нелепого случая в поезде? Есть ли активный процесс в лёгких? Вызвала докторов.

Сёстры и друзья бегали по советским чиновникам, чтобы добиться путёвки в санаторий. Дошли до самого Дзержинского. Тот поручил одному из своих подчинённых заняться. Путёвка была получена. На станцию Фирсановка Октябрьской железной дороги, в бывшее «Надеждино». Сергей не поехал. Какой санаторий?! У него договор с Госиздатом, сроки выходят! Если им надо, пусть сами едут.

Его жизнь сейчас – отзвук далёкой тальянки. Песня уже не его, чужая. Под неё он смеётся и плачет. А далёкой милой – ничего не значит. Угнетало сознание, что надо много ещё написать – до десяти тысяч строк. Никогда в своём творчестве он не был скован обязательствами и сроками. Лирическое стихотворение в полный его размер нужно выносить в себе, чтобы суметь сказать всё, до конца. Кроме того, у него совсем нет «зимних» стихов. Потому ли, что зимой в детстве чувствовал какую-то особую тягучую тоску и скуку? Вернуться бы туда, в «несказанное, синее, нежное…»