в клубе «Дом» или «Граунд Ходынке», позднесовестких Александра Вустина, Александра Кнайфеля, Александра Рабиновича-Бараковского с трудом найдешь в YouTube’e… И медийен ли кто, кроме Губайдулиной, Сильвестрова и Мартынова? Кто их покажет, расскажет, обсудит?

Между тем, будучи спрошенными, композиторы не дают себя в обиду, при всей многажды оглашаемой независимости от признания на грани солипсизма оказываются мастерами самопрезентации – они действительно крайне оригинальные, образованные, интересные собеседники. «Вообще, объяснения про новую музыку нередко бывают интереснее самой музыки», замечает походя автор книги. Как и бесценное удовольствие беседы с редкими людьми живее прочих удовольствий.

Новые композиторы расскажут очень о многом. Помянут по ходу свое восприятие самой редкой музыки, от Карло Джезуальдо да Венозы – через общепризнанных классиков – до таких радикальных товарищей, как Хельмут Лахенман, Буркхард Байнс или группировка свободных импровизаторов АММ, мигрирующих в своих радикальных музыкальных высказываниях от нойза до фри-джаза. Не скроют они своих непростых отношений и мотиваций – в сочинениях, отношениях с другими композиторами, миром и его системой. Поделятся и уникальным опытом: Алексей Айги – о музыке для кино, Павел Карманов – для рекламы, а Алексей Сысоев – как из технарей, панков и ресторанных джазменов попасть в консерваторию, а потом и дальше, в самые дальние клубы или к мартеновским печам, где уместнее его музыка для моторов и соленоидов. Бросят они широким жестом редкие факты – вот о финансировании фестиваля додекофонической музыки ЦРУ. Поделятся бесспорным или дискуссионным, но всегда интересным: почему в театре ожидаются и приветствуются интерпретации классики, а за отклонение от темпа или, наоборот, возвращение к аутентичному, но затерявшемуся в истории исполнению Монтеверди готовы зашикать и устроить темную? Или же «почему современные композиторы продолжают цепляться за акустические инструменты? Ведь электронику освоили первыми именно академические композиторы, и многие были уверены, что именно за нею будущее: это мир бесконечных возможностей, неслыханных тембров, звуков, которых раньше не было. А также счастливого избавления от диктата исполнителей – композитор сам все может синтезировать, запрограммировать и сразу же услышать. Почему ничего этого не произошло?».

Кстати, скидок и упрощений, что и здорово, не будет: тут даже с каким-то уровнем подготовки (полной и не может быть, увы) не отложить смартфон – посмотрев термины и имена, будешь слушать новые сочинения едва ли не дольше, чем читать книгу.

Не все композиторы дружат. Многие, конечно, как и у Бавильского, где для обсуждения опального композитора был выделен даже специальный раздел, осуждают Мартынова, вбросившего на их и так минное поле термин «конец времени композиторов». Многие очень политически озабочены. Рабинович-Бараковский посвятил свое сочинение Асаду с формулировкой «за сопротивление современным варварам», тогда еще зэку Ходорковскому – Арво Пярт свою Четвертую симфонию и недавно умерший Гия Канчели «Ангелов печали». А вот тот же Мартынов комментирует по этому поводу: «Да не то что не должен… Это просто вопрос масштаба. Я понимаю, если бы Пярт откликнулся, не знаю, на события в Косово, где сотни православных храмов были уничтожены, он все-таки верующий, православный человек. Но Косово его не волнует, а Ходорковский взволновал. Ну как-то это странно. Тоже нашли фигуру. Не мое дело указывать, на что реагировать, но есть гораздо более трагические события. А это какой-то популистский ход, вроде картины Левитана “Владимирская дорога”». А Александр Маноцков идет дальше: «Ну да, симфония Пярта, посвященная Ходорковскому. Нет, это все не моя чашка чаю. Нет сферы социального, нет сферы политического. Все это совершенно искусственные понятия – религия, политика, этика, эстетика. Мир един. Мое отношение к миру таково не потому, что у меня какие-то политические взгляды. У меня вообще нет политических взглядов. Более того, иметь политические взгляды кажется мне оскорбительным для интеллекта. Если у человека есть политические взгляды, с ним бессмысленно разговаривать».

Сходятся они, пожалуй, в одном. Что многие уехали из России или живут на две (три и далее) столицы – у нас отсутствует система фондовой/государственной поддержки подобной музыки, кураторы и меценаты разбежались, всего несколько коллективов готовы и могут ее играть, нет денег, денег нет, нет… Но, кстати, про один плюс с тех времен, когда брались и выходили в периодике эти интервью. Новые площадки появляются, да, на пару десятков человек (а больше и не ходит!..), можно при желании, наличии времени/сил (не денег – эти концерты иногда даже бесплатны) ходить каждый день – иногда, когда закончится мертвый августовский штиль, например, мучительно медитируешь, когда Фейсбук уведомляет о трех отличных концертах в один, конечно же, день и время… А концерты жизненно необходимы, ведь – «музыка и раньше могла отражать хаотические, разрушительные процессы, которые происходят в нашем сознании. Но вообще-то всегда считалось, что музыка не для этого. Это подразумевали и Пифагор, и Перотин, и Перселл. Музыка дана нам не для того, чтобы фиксировать это пребывание в аду, а для того, чтобы мы оттуда эвакуировались» (А. Батагов).

Они, композиторы этой странной новейшей классики, очень разные. Веселый Айги, нонконформистский Сысоев, самоуверенный Десятников, терпимый Курляндский, радикальный мудрец Кнайфель, небожительница Губайдулина, просветленно-критический Батагов, мыслитель Мартынов, заумно-прагматичный Филановский, они – как заряженные частицы, такие разнополярные динамики, но точки соприкосновения множатся при развитии споров. Например, о восприятии музыки. Да, конечно, им публика, выступления желательны, но необязательны, важнее удовлетворения общественности внутренний цензор и ценитель, но – рефлексия о публике и ее рецепции тут лейтмотивом. Найдут ли что-нибудь единицы, приучится ли публика при правильной политике господдержки? «Сложное искусство стоит на страже. А эксперимент – то есть работа с неведомым – двигает нас вперед и вглубь. Сложная музыка в чем-то сродни фундаментальной науке: моментальной отдачи нет, чем занимаются физики-теоретики – непросто понять. Но история науки учит нас, что отдача все-таки есть, просто с громадным временным лагом. И результат, может быть, где-то в стороне, неожиданный, побочный, – но будет. Сложный человек формирует сложную культуру и ею же формируется. А упрощение приводит к варваризации».

Это говорит Владимир Раннев – о более важном, кажется, нежели, кто скинет минимализм с парохода современности, что перфомативные составляющие вроде видео и прочих хепенингов сейчас едва ли не обязательный ингредиент в концерте, о критериях новой консонантной или диссонантной музыки или о причинах обращения Пярта, Мартынова и Сильвестрова к «новой простоте» («Это вроде милая такая стилизация, а звучала трагично. Ее нужно так играть, как будто лунатик идет над пропастью или по воде. Красота, которая может рухнуть – даже и в том смысле, что перестанет быть слышно»).

«При желании в книге легко различить очертания нескольких дружеских композиторских союзов (“советские авангардисты”, “постсоветские минималисты”, “группа „СоМа“»”), но все эти объединения условны,