на парня, которого я тоже убил. История повторяется дважды, один раз в виде трагедии, другой – в виде фарса. Кто это там сказал?

Ой, неважно.

Нет, я правда не почувствовал боль, не сразу.

Еще кто-то, я увидел, направил на меня пистолет, но его успел снять Алесь. Жизнь мне спас.

И я упал. Не от того, что собрался вдруг умирать, а элементарно оступился, еще и больно ударился головой о крыльцо.

Так, значит: одного убил я, другой умер еще до этого, третий вот меня хотел прикончить, а четвертый как будто всегда там валялся, кто его снял, Мэрвин или Алесь, я даже не знал.

– Боря! – крикнул Мэрвин. Я почему-то дрожал и холодел, а жара стояла для ноября просто неприличная.

Все так быстро произошло. Хотел бы я как-нибудь красиво описать, но там были сплошные «вдруг» и «моментально», никаких красот, никакого, если так вдуматься, экшена.

Знаете чего? В фильмах кажется, будто перестрелки очень красивые, потому что обычно врубают какую-нибудь музычку, есть эффекты, а у нас боженька даже не поставил джаз, под который можно умереть.

Все было по-дурацки, быстро, совсем не киношно.

Зевнуть не успеешь как следует, а уже мертвые лежат.

Я поднялся, принялся отряхиваться. Андрейка лежал, я встал над ним.

– Хера себе, – сказал я. Весь рукав рубашки у него был красный, прям мокрый. – В тачку его надо, в больницу.

Гениальная просто мысль, до сих пор собой горжусь.

И тут мне Мэрвин говорит:

– Господи, Боря, у тебя там в боку…

– Что в боку там?

Так и боль пришла. Не только в боку у меня было, еще и в руке, я ею шевелил, конечно, но как-то все было сомнительно. Жгло и горело, больше ничего не скажу. Чувствовалось это так: мне мозги отшибло, и везде было холодно, кроме тех мест, откуда кровило. Да и казалось, что это не кровь идет, а лава прям.

Я зашатался, сказал:

– Ого. Вот это да.

Андрейка сказал:

– Блядь.

– Блядь, блядь, блядь, – сказал Алесь. Все это напоминало несмешной анекдот про новых русских. А у меня так горело, господи. Я дал Андрейке руку, он поднялся, схватился за меня, весь белый.

Я словил две пульки (одна, как потом выяснилось, навылет прошла, в боку ничего не задела, между кожей и костями пролетела, прям повезло), но держался куда лучше Андрейки. Я был выносливый, ну конечно.

– Так, – сказал Алесь. – Их надо в разные больницы. С огнестрелом двоих нельзя.

– Да они же свяжутся друг с другом все равно! Копам доложат!

– Ну заплатим! – сказал я, ничего толком не соображая.

– Нет, ну почему нельзя в одну больницу?

Голос у Мэрвина был странный, интонации подпрыгивали, как мячик-прыгунок из автомата.

– Ты идиот, одного в Пасадену, другого в Эл-Эй. Борю в Пасадену, а то ему пиздец.

– Почему мне пиздец? – спросил я. – Мне совсем не пиздец.

Андрейка привалился к стене, задышал часто и сквозь зубы. А Алесь продолжал говорить так, будто нас с Андрейкой здесь не было. Будто мы умерли уже лет двадцать назад, а он только теперь решал, что с нами делать.

– Так, ладно, давай ты их отвезешь, а я с трупаками тогда разберусь. Блядь, а как? В лес их? Закапывать? Блядь, блядь! Это ж дом!

– Ну, не дом, мы все-таки тут не живем, – сказал я. – Эй, ребят!

И тут я понял, что ничего не сказал, мне это только показалось. Чем больше я терял крови, тем контуры вещей активнее размывались и все блестело в горнем, нетварном свете.

Потому и видят сияние, умирая, может только потому.

– Ты больной, Мэрвин? Ты, блядь, поехавший. Я не буду парковаться в больничке со двумя ранеными. Что я скажу? Дайте талончик на парковку и одного не забирайте, я его сдавать не намерен?

Тут я глянул на Мэрвина. Он был сам не свой, весь бледный, дрожащий. Можно было списать на страх, я поначалу о том и подумал. Мэрвин смотрел то на меня, то на Андрейку и в конце концов выпалил:

– Я с Борей!

Я-то, дурак, сначала подумал, что Мэрвин меня захотел везти, потому что я его лучший друг.

Так-то, да не так.

Андрейку потянул за собой Алесь, а я сам пошел к машине, сам сел.

– Да я в порядке.

– Пиздец, – сказал Мэрвин, пытаясь завести машину. – Ебаный пиздец. Сука.

Машина у него никак не заводилась, Мэрвин бестолково возил ключ, и в конце концов я сам его выкрутил.

– Пиздец, – повторил Мэрвин. – Его трясло.

– Да, подставили нас мужики. Ты все понял?

– Ты думаешь, это привет от тех еще?

– Ну, там один похож на того, которого я снял. Вот которого я сейчас снял, тот похож на того, которого я тогда снял, понимаешь? Неуловимый мститель.

– Ничего не понимаю, Боря. Говори на английском и не так быстро.

Я откинулся на сиденье, спинка была скользкая от моей крови. Все мешалось, все светилось, солнце вообще стало невыносимым, а двигались мы как раз ему навстречу.

– Мэрвин, поаккуратнее. У тебя раненый.

– Жаль, нельзя приклеить на машину такую наклейку. Какие, знаешь, клеят, когда ребенок в салоне. Алесь, кстати, оказался прав. Насчет этих ребят.

– Не-а. Они же не от копов.

Мы снова засмеялись, и вдруг мной овладело беспокойство.

– Слушай, не надо ни в какую больницу. Я выносливый, все могу выдержать. Не страшно. Мне совсем не страшно, я тебе клянусь.

– В тебе две пули, – сказал Мэрвин. – Конечно, тебе надо в больницу.

А оказалось-то, что одна, но тогда этого еще никто не знал.

Я не хотел в больницу, она казалась мне страшным, пустым и чужим местом.

Иногда, а особенно в состоянии стресса, мы больше животные, чем люди. Это и обычных-то человечков касается, а уж тем более таких, как я. Вот, короче, в тот момент крысиного во мне сильно прибавилось, захотелось в убежище, в надежное гнездо, зарыться в темноту, в тепло, в великое ничто.

Я был ранен и нуждался в безопасности. К сожалению, моим древним крысиным инстинктам было совершенно невдомек, что в таких случаях куда больше безопасности предусматривает стерильная операционная.

Я глядел вокруг и ни на чем, никак не мог остановить взгляд, все искал, чем бы сердце успокоилось, а вокруг была такая пустота неописуемая, из всех вещей будто воздух выпустили.

И боль, все саднило, гремело, полыхало. Но я не терял сознания, ой господи, угораздило бы меня тогда потерять сознание, неизвестно, как бы все обернулось.

– Так, давай успокоимся, – сказал я. – Ты успокойся, и я успокоюсь.

– Блядь, Боря, тише.