весь в черной копоти мозг слова Эдит оказывали странное влияние. Я ей безоговорочно верил, и все сказанное садилось на меня, как пыль. Кокосовый депрессняк, весь этот ужасный я, злая Эдит и рыдающая Одетт (всегда перед моими глазами) – разве мог я найти во всем этом какой-то свет?

– Ты права, – говорил я. – Ты права.

И у меня в душе была пустота и заброшенность, и ветер бродил такой страшный, густой, завывающий, от которого невозможно дышать.

– Давай, – сказала Эдит, подливая мне еще виски.

– Не могу я пить эту хероту. У тебя водки нет?

– Нет водки, я же немка.

– Ну хотя бы шнапса?

– Сегодня только англо-саксонская выпивка для Тристана, потерявшего свою Изольду.

– Иди на хуй.

– Пей-пей. Станет легче. Однажды станет легче. Со смертью эти глупости не работают, но с любовью, я уверена, все получится.

А что с человеком и случается-то, кроме смерти и любви?

Я залпом выпил весь стакан, и Эдит положила руку мне на плечо.

Эдит спрятала от меня любимую, но, может, она поступила не только как хорошая сестра Одетт, но и как моя лучшая подруга.

Поступила правильно.

Глава 23. Кушай теперь

А одна из отцовских бабок, в смысле, сестер матери отца его, жила с таким мужиком, ни в сказке сказать ни пером описать.

Пил, бил, гулял – ничего не забывал.

Крови он ей попил прилично, да еще как-то вдарил ей, беременной, так что у нее выкидыш случился. Ну, короче, все как полагается – кровь, слизь по ногам, и она в слезах. Ира ее звали, вот, а мужик ее, по-моему, был Валера.

Детей они так после этого и не нажили.

Живешь, живешь, и вот – умирать пора, тогда и платим за все. Она была кремень-баба, дожила до девяноста пяти лет, много тайн в могилу унесла, но одну отцу моему рассказала, вроде предостерегла немножко.

– Женщины, – сказала, – они, может, всю жизнь и терпят, но умирают позже. Ты бы осторожнее с Катей своей.

У бабы Иры были пронзительные, сверкающие глаза, серые, по-старчески выцветшие и совершенно безжалостные.

Вот, значит, Валера по жизни был говно говном, хуже бати моего, так я по крайней мере по рассказу понял. Все сердце себе пропил, прогулял, а тут вот старый стал и больной, а жена пока бегает.

Ну и некому его досматривать было, родичи померли все, кто как, а он один на свете остался, наедине с девчонкой, которую когда-то обидел.

Старичок Валера был сухонький, слабенький, глаза у него все время слезились. Стал он сразу тихий-тихий.

Утром она его побоями с постели сгоняла. Он встанет, и весь день ему покоя нет, жена мимо пройдет – на ногу наступит, чаем горячим обольет; лекарства ему нужны, а она их туда положит, докуда ему пиздюхать и пиздюхать.

В общем, развлекалась она как могла, в лицо ему плевала, щипала за старческие щечки и смеялась.

Рассказывала это баба Ира и хохотала, а как смеялась, то отец описать не решился. Сказал:

– Внушительно так.

И всё.

А однажды у Валеры все кровка носом шла (привет из-под земельки, хотя много он не копал никогда, себя жалел), и она ему, ну, чтоб не сгинул, скорую вызвала и в больницу отправила. А что он там скажет? Как баба над ним издевается? Смолчал.

Вернулся, значит, он и говорит:

– Дай поесть, жена.

– Да, – сказала баба Ира. – Сейчас, ты подожди.

Взяла кастрюлю, взяла половник да налила ему в тарелку супу.

– Борщ, – говорит.

– А чем пасет, жена?

– Борщом.

И поставила перед Валерой тарелку с гнилой его кровью, водой разбавленной, да с очистками картофельными.

– Кушай теперь, – сказала.

Кто добро людям делает, тому слабым стать не страшно, не страшно довериться, он в любви живет.

А кто зла натворил, вот тот больше всех и боится немощи. Ему надеяться не на кого.

В жизни моей тоже зла всякого в достатке было, да позлее зла, чем у Валеры. В старости и у меня глаза слезиться будут, я так думаю. Ну это если она случится, конечно, если наступит.

Но откуда тебе прилетит – этого нипочем не узнаешь. Ко всему не приготовишься.

В общем, ладно, что было-то, Боря? Ты к чему это про месть шармань завел?

Сейчас расскажу.

Шла, значит, третья неделя без Одетт, все больше дождей, все больше ужасов земных. Ко всему прочему, кроме разбитого моего сердца (сам на тысячу кусков разъебал), я все время ощущал какую-то огромную каверну под землей. Она дозревала, что-то там бурлило, кипело какое-то адское варево.

Я ходил по асфальту, и мне от каждого шага эхо ее отдавалось, все вибрировало подо мной. Я знал, чувствовал, какая она была огромная, эта рана земли.

И я ощущал ее везде, я отовсюду мог определить точку, в которой она располагалась. Пусть она набухла за городом, весь Лос-Анджелес был пропитан напряжением, исходящим из темноты.

Уолтер звонил мне снова и снова, но я только посылал его на хуй.

– Могут быть человеческие жертвы, мистер Шустов.

А я сам себе был человеческая жертва, меня другие не интересовали. Часть меня, детская, отчаянная, думала: и хорошо. И пусть сгорит этот мир нахуй, и люди в нем все сгорят.

В конце концов Уолтер мне так надоел, что я перестал брать трубку. Думал: придет ко мне, уговаривать, сопли на кулак наматывать будет, мистером называть.

А он, видать, понял, в конце-то концов, звонки прекратились, в гости не приезжал.

А каверна жила, набухала, и я мог чувствовать всем собой – что-то будет.

Но в тот момент я жил своей маленькой жизнью, меня не было в большом потоке истории, и я ни во что большее, чем моя жизнь, не верил.

В тот день мы готовились к ответственному мероприятию, у нас горела хорошая сделка, много товара, чистейшего, как обещали (тут я всегда мог лжеца поймать за руку), оставалось только обменяться, так сказать. Мы ребятам чемодан бабла, а они нам – товар, который мы реализуем.

Настроение у меня не улучшилось, конечно, я страшно тосковал, но, во всяком случае, я был на нервах, это меня бодрило.

– Мужики, – сказал Алесь. – Непроверенные.

– Ну, я про них дурного не слышал, – ответил я.

– Ты слишком людям доверяешь. Может, от копов они.

– Да я не думаю, – сказал Мэрвин, закуривая. У него-то все было славно, донорской крови – хоть залейся, хотя заснуть ему, даже без кокаина, становилось все труднее и труднее. Я как-то шутканул неудачно:

– Приколись, а люди в