из Пале-Рояля, принцесса обнаружила в своем убежище множество друзей. Все те, кто отсоветовал ей обвинять принца, явились поинтересоваться, что решил регент относительно Гонзаго.

Однако Гонзаго, обычно чувствовавший приближение бури, не придал значения этим появившимся на горизонте облачкам. Он ведь так могуществен и богат! А к примеру, рассказанную этой ночью историю опровергнуть ничего не стоит. Над букетом отравленных цветов все только бы посмеялись, такое было хорошо во времена Бренвилье[153]; не меньше веселья вызвал бы и трагикомический брак, а если бы кто-нибудь вздумал утверждать, что Эзопу II поручено убить молодую жену, то люди просто держались бы за бока. Сказки для маленьких детей! Нынче вспарывают брюхо лишь бумажникам.

А буря и в самом деле надвигалась с другой стороны. Она шла от особняка Гонзаго. Трагический брак, длившийся уже восемнадцать лет, приближался к своей развязке. Что-то зашевелилось под черными покровами алтаря, где вдова де Невера каждое утро молилась по усопшему. В самой обстановке этого беспримерного траура стал появляться призрак. В нынешнее преступление Гонзаго никто бы и не поверил, тем более что на его стороне было столько свидетелей-сообщников, однако старое преступление, как тщательно оно ни сокрыто, обычно рано или поздно взламывает изъеденную червями крышку гроба.

Принцесса ответила своим именитым советчикам, что регент справлялся относительно обстоятельств ее вступления в брак и того, что этому предшествовало. Кроме того, она сообщила, что регент обещал заставить говорить Лагардера, пусть даже под пыткой. Все накинулись на этого самого Лагардера, втайне надеясь, что он прольет свет на дело, поскольку каждый знал или хотя бы подозревал: Лагардер замешан в ночном происшествии, с которого двадцать лет назад началась интересующая всех нескончаемая трагедия. Господин де Машо посулил дать своих альгвасилов, господин де Трем — гвардейцев, президент — дворцовую охрану. Нам неизвестно, что мог пообещать в таких обстоятельствах кардинал, но и его высокопреосвященство дал что мог. Пресловутому Лагардеру ничего не оставалось, кроме как держать ухо востро.

Около пяти вечера Мадлена Жиро вошла к своей госпоже, которая пребывала в одиночестве, и вручила ей записку от начальника полиции. Почтенный сановник сообщал принцессе, что господин де Лагардер убит прошлой ночью при выходе из Пале-Рояля. Записка заканчивалась словами, ставшими уже сакраментальными: «Ни в чем не обвиняйте мужа».

Остаток вечера принцесса провела одна, находясь в лихорадочном возбуждении. Между девятью и десятью Мадлена Жиро принесла новую записку. Это послание было написано неизвестной ей рукой. Принесли ее два незнакомца устрашающей наружности, очень смахивавшие на головорезов. Один длинновязый и наглый, другой слащавый и коротконогий. В записке госпоже принцессе напоминалось, что двадцатичетырехчасовая отсрочка, данная Лагардеру регентом, истекает в четыре часа ночи. Там сообщалось также, что господин Лагардер будет в это время в увеселительном домике принца Гонзаго.

Лагардер у Гонзаго? Но почему? Каким образом? А как же письмо начальника полиции с известием о смерти шевалье?

Принцесса велела запрягать. Усевшись в карету, она велела ехать на улицу Паве-Сент-Антуан в особняк Ламуаньона. Часом позже двадцать гвардейцев под началом капитана и четверо полицейских из Шатле расположились биваком во дворе особняка.

Мы не забыли, что празднество в домике принца Гонзаго, находившемся позади церкви Сен-Маглуар, было устроено им под предлогом женитьбы маркиза де Шаверни на юной незнакомке, за которой принц давал пятьдесят тысяч экю. Жених согласился, у принца Гонзаго, как нам известно, были свои причины не опасаться отказа невесты. Поэтому вполне естественно, что принц заранее принял все меры, чтобы задуманное могло быть выполнено без задержки. Был вызван нотариус, настоящий королевский нотариус. Более того: самый настоящий священник ждал в ризнице церкви Сен-Маглуар.

Речь вовсе не шла об инсценировке бракосочетания. Гонзаго хотел устроить самый что ни на есть законный брак, который давал бы супругу право повелевать своею женой и навсегда отправить ее подальше от Парижа.

Гонзаго сказал правду. Крови он не любил. Но вот когда другие средства оказывались исчерпаны, принц не останавливался и перед кровопролитием.

В какой-то момент ночная авантюра свернула с намеченного пути. Тем хуже для Шаверни! Но когда вперед вышел горбун, дело приняло новый, более благоприятный оборот. Горбун явно был человеком, от которого можно потребовать чего угодно. Гонзаго понял это с первого взгляда. Эзоп, как ему казалось, принадлежал к тем несчастным, которые в своей беде обвиняют все человечество и питают ненависть к священнослужителям, коих Господь повесил им на шею, словно жернов.

«Горбуны в большинстве своем злы, — думал Гонзаго, — и мстительны. Они часто жестокосердны и умны, поскольку всех людей считают своими врагами. У горбунов нет жалости. Ведь их-то никто не жалеет. Душа у них столько раз страдала от дурацких насмешек, что стала совсем нечувствительна к боли».

Шаверни плохо подходил для выполнения предстоящей задачи. Он был просто дурак, которого вино делало искренним, благородным и отважным. Шаверни был способен любить свою жену и стоять перед нею на коленях после того, как побьет ее. Другое дело горбун. Он, правда, мог лишь укусить, но зато укус его был смертелен. Горбун был настоящей находкой.

Когда Гонзаго велел позвать нотариуса, каждому из его приспешников захотелось продемонстрировать свое усердие. Ориоль, Монтобер, Альбре и Сидализа бросились на галерею, опередив Плюмажа и Галунье. Приятели на какое-то время остались одни во мраморном перистиле.

— Золотце мое, — сказал гасконец, — этой ночью еще будет заварушка, вот увидишь.

— Да, флюгер показывает на потасовку, — согласился Галунье.

— У меня дьявольски чешутся руки, а у тебя?

— Проклятье! Скоро им будет не до танцев, мой благородный друг!

Вместо того чтобы отправиться в нижние покои, они отворили наружную дверь и спустились в сад. Никого из выставленной Гонзаго перед домом охраны уже не было. Наши молодцы дошли до аллеи, где накануне Пероль нашел трупы Сальданьи и Фаэнцы. Там было пусто.

Но больше всего их удивила широко распахнутая калитка, ведущая в переулок.

В переулке тоже никого не было. Приятели переглянулись.

— Ну и ну! Но это сделал не ловкач Парижанин, ведь он со вчерашнего вечера был наверху, — пробормотал Плюмаж.

— Да он способен на что угодно, сам знаешь, — отозвался Галунье.

Внезапно со стороны церкви до них донесся неясный шум.

— Ты оставайся здесь, а я пойду посмотрю, — решил гасконец.

Он начал красться вдоль садовой стены, а Галунье остался у калитки. За садом находилось церковное кладбище, и Плюмаж увидел, что там полным-полно гвардейцев.

— Послушай, золотце мое, — сказал он, вернувшись, — если они там, наверху, решат поплясать, то музыка у них будет — о-го-го!

Между тем Ориоль и его спутники ворвались в спальню к Гонзаго, где на