— Верно, он теперь воротился, а может, сидит у меняй ждет, —сказал я и встал уходить.

— Сходи, сходи! — твердо поддакнула Татьяна Павловна.

— Внизу-то был? — полушепотом спросила меня мама, прощаясь.

— Был, поклонился ему и помолился о нем. Какой спокойный,благообразный лик у него, мама! Спасибо вам, мама, что не пожалели ему на гроб.Мне сначала это странно показалось, но тотчас же подумал, что и сам то же бысделал.

— В церковь-то завтра придешь? — спросила она, и у нейзадрожали губы.

— Что вы, мама? — удивился я, — я и сегодня на панихидуприду, и еще приду; и… к тому же завтра — день вашего рожденья, мама, милыйдруг мой! Не дожил он трех дней только!

Я вышел в болезненном удивлении: как же это задавать такиевопросы — приду я или нет на отпевание в церковь? И, значит, если так обо мне —то что же они о нем тогда думают?

Я знал, что за мной погонится Татьяна Павловна, и нарочноприостановился в выходных дверях; но она, догнав меня, протолкнула меня рукойна самую лестницу, вышла за мной и притворила за собою дверь.

— Татьяна Павловна, значит, вы Андрея Петровича ни сегодня,ни завтра даже не ждете? Я испуган…

— Молчи. Много важности, что ты испуган. Говори: чего ты тамне договорил, когда про вчерашнюю ахинею рассказывал?

Я не нашел нужным скрывать и, почти в раздражении наВерсилова, передал все о вчерашнем письме к нему Катерины Николаевны и обэффекте письма, то есть о воскресении его в новую жизнь. К удивлению моему,факт письма ее нимало не удивил, и я догадался, что она уже о нем знала.

— Да ты врешь?

— Нет, не вру.

— Ишь ведь, — ядовито улыбнулась она, как бы раздумывая, —воскрес! Станется от него и это! А правда, что он портрет целовал?

— Правда, Татьяна Павловна.

— С чувством целовал, не притворялся?

— Притворялся? Разве он когда притворяется? Стыдно вам,Татьяна Павловна; грубая у вас душа, женская.

Я проговорил это с жаром, но она как бы не слыхала меня: оначто-то как бы опять соображала, несмотря на сильный холод на лестнице. Я-то былв шубе, а она в одном платье.

— Поручила бы я тебе одно дело, да жаль, что уж очень тыглуп, — проговорила она с презрением и как бы с досадой. — Слушай, сходи-ка тык Анне Андреевне и посмотри, что у ней там делается… Да нет, не ходи; олух —так олух и есть! Ступай, марш, чего стал верстой?

— Ан вот и не пойду к Анне Андреевне! А Анна Андреевна исама меня присылала звать.

— Сама? Настасью Егоровну? — быстро повернулась она ко мне;она уже было уходила и отворила даже дверь, но опять захлопнула ее.

— Ни за что не пойду к Анне Андреевне! — повторил я сзлобным наслаждением, — потому не пойду, что назвали меня сейчас олухом, тогдакак я никогда еще не был так проницателен, как сегодня. Все ваши дела наладонке вижу; а к Анне Андреевне все-таки не пойду!

— Так я и знала! — воскликнула она, но опять-таки вовсе нена мои слова, а продолжая обдумывать свое. — Оплетут теперь ее всю и мертвойпетлей затянут!

— Анну Андреевну?

— Дурак!

— Так про кого же вы? Так уж не про Катерину ли Николаевну?Какой мертвой петлей? — Я ужасно испугался. Какая-то смутная, но ужасная идеяпрошла через всю душу мою. Татьяна пронзительно поглядела на меня.

— Ты-то чего там? — спросила она вдруг. — Ты-то там в чемучаствуешь? Слышала я что-то и про тебя — ой, смотри!

— Слушайте, Татьяна Павловна: я вам сообщу одну страшнуютайну, но только не сейчас, теперь нет времени, а завтра наедине, но затоскажите мне теперь всю правду, и что это за мертвая петля… потому что я весьдрожу…

— А наплевать мне на твою дрожь! — воскликнула она. — Какуюеще рассказать хочешь завтра тайну? Да уж ты впрямь не знаешь ли чего? —впилась она в меня вопросительным взглядом. — Ведь сам же ей поклялся тогда,что письмо Крафта сожег?

— Татьяна Павловна, повторяю вам, не мучьте меня, —продолжал я свое, в свою очередь не отвечая ей на вопрос, потому что был внесебя, — смотрите, Татьяна Павловна, чрез то, что вы от меня скрываете, можетвыйти еще что-нибудь хуже… ведь он вчера был в полном, в полнейшем воскресении!

— Э, убирайся, шут! Сам-то небось тоже, как воробей, влюблен— отец с сыном в один предмет! Фу, безобразники!

Она скрылась, с негодованием хлопнув дверью. В бешенстве отнаглого, бесстыдного цинизма самых последних ее слов, — цинизма, на которыйспособна лишь женщина, я выбежал глубоко оскорбленный. Но не буду описыватьсмутных ощущений моих, как уже и дал слово; буду продолжать лишь фактами,которые теперь все разрешат. Разумеется, я пробежал мимоходом опять к нему иопять от няньки услышал, что он не бывал вовсе.

— И совсем не придет?

— А бог их ведает.

Фактами, фактами!.. Но понимает ли что-нибудь читатель?Помню, как меня самого давили тогда эти же самые факты и не давали мне ничегоосмыслить, так что под конец того дня у меня совсем голова сбилась с толку. Апотому двумя-тремя словами забегу вперед!

Все муки мои состояли вот в чем: если вчера он воскрес и ееразлюбил, то в таком случае где бы он долженствовал быть сегодня? Ответ: преждевсего — у меня, с которым вчера обнимался, а потом сейчас же у мамы, которойпортрет он вчера целовал. И вот, вместо этих двух натуральных шагов, его вдруг«чем свет» нету дома и он куда-то пропал, а Настасья Егоровна бредит почему-то,что «вряд ли и воротится». Мало того: Лиза уверяет о какой-то развязке «вечнойистории» и о том, что у мамы о нем имеются некоторые сведения, и ужепозднейшие; сверх того, там несомненно знают и про письмо Катерины Николаевны(это я сам приметил) и все-таки не верят его «воскресению в новую жизнь», хотяи выслушали меня внимательно. Мама убита, а Татьяна Павловна над словом«воскресение» ехидно острит. Но если все это — так, то, значит, с ним опятьслучился за ночь переворот, опять кризис, и это — после вчерашнего-то восторга,умиления, пафоса! Значит, все это «воскресение» лопнуло, как надутый пузырь, ион, может быть, теперь опять толчется где-нибудь в том же бешенстве, как тогдапосле известия о Бьоринге! Спрашивается, что же будет с мамой, со мной, совсеми нами и… и — что же будет, наконец, с нею? Про какую «мертвую петлю»проболталась Татьяна, посылая меня к Анне Андреевне? Значит, там-то и есть эта«мертвая петля» — у Анны Андреевны! Почему же у Анны Андреевны? Разумеется, япобегу к Анне Андреевне; это я нарочно, с досады лишь сказал, что не пойду; ясейчас побегу. Но что такое говорила Татьяна про «документ»? И не он ли самсказал мне вчера: «Сожги документ»?