— Пожалуйте-с!

— Подлец! — заревел я на него и вдруг замахнулся, но неопустил руки, — и твой барин подлец! Доложи ему это сейчас! — прибавил я ибыстро вышел на лестницу.

— Это вы так не смеете! Это если б я барину тотчас доложил,то вас сию же минуту при записке можно в участок препроводить. А замахиватьсяруками не смеете…

Я спускался с лестницы. Лестница была парадная, всяоткрытая, и сверху меня можно было видеть всего, пока я спускался по красномуковру. Все три лакея вышли и стали наверху над перилами. Я, конечно, решилсямолчать: браниться с лакеями было невозможно. Я сошел всю лестницу, неприбавляя шагу и даже, кажется, замедлив шаг.

О, пусть есть философы (и позор на них!), которые скажут,что все это — пустяки, раздражение молокососа, — пусть, но для меня это быларана, — рана, которая и до сих пор не зажила, даже до самой теперешней минуты,когда я это пишу и когда уже все кончено и даже отомщено. О, клянусь! я незлопамятен и не мстителен. Без сомнения, я всегда, даже до болезни, желаюотомстить, когда меня обидят, но клянусь, — лишь одним великодушием. Пусть яотплачу ему великодушием, но с тем, чтобы это он почувствовал, чтобы он этопонял — и я отмщен! Кстати прибавлю: я не мстителен, но я злопамятен, хотя ивеликодушен: бывает ли так с другими? Тогда же, о, тогда я пришел свеликодушными чувствами, может быть смешными, но пусть: лучше пусть смешными,да великодушными, чем не смешными, да подлыми, обыденными, серединными! Про этувстречу с «братом» я никому не открывал, даже Марье Ивановне, даже в ПетербургеЛизе; эта встреча была все равно что полученная позорно пощечина. И вот вдругэтот господин встречается, когда я всего менее его ожидал встретить; он улыбаетсямне, снимает шляпу и совершенно дружески говорит: «Bonsoir». Конечно, было очем подумать… Но рана открылась!

Просидев часа четыре с лишком в трактире, я вдруг выбежал,как в припадке, — разумеется, опять к Версилову и, разумеется, опять не засталдома: не приходил вовсе; нянька была скучна и вдруг попросила меня прислатьНастасью Егоровну; о, до того ли мне было! Я забежал и к маме, но не вошел, авызвал Лукерью в сени; от нее узнал, что он не был и что Лизы тоже нет дома. Явидел, что Лукерья тоже хотела бы что-то спросить и, может быть, тожечто-нибудь мне поручить; но до того ли мне было! Оставалась последняя надежда,что он заходил ко мне; но уже этому я не верил.

Я уже предуведомил, что почти терял рассудок. И вот в моейкомнате я вдруг застаю Альфонсинку и моего хозяина. Правда, они выходили, и уПетра Ипполитовича в руках была свеча.

— Это — что! — почти бессмысленно завопил я на хозяина, —как вы смели ввести эту шельму в мою комнату?

— Tiens! — вскричала Альфонсинка, — et les amis?[142]

— Вон! — заревел я.

— Mais c’est un ours![143] — выпорхнула она в коридор,притворяясь испуганною, и вмиг скрылась к хозяйке. Петр Ипполитович, все еще сосвечой в руках, подошел ко мне с строгим видом:

— Позвольте вам заметить, Аркадий Макарович, что вы слишкомразгорячились; как ни уважаем мы вас, а мамзель Альфонсина не шельма, а дажесовсем напротив, находится в гостях, и не у вас, а у моей жены, с которою уженесколько времени как обоюдно знакомы.

— А как вы смели ввести ее в мою комнату? — повторил я,схватив себя за голову, которая почти вдруг ужасно заболела.

— А случайно-с. Это я входил, чтоб затворить форточку,которую я же и отворил для свежего воздуха; а так как мы продолжали сАльфонсиной Карловной прежний разговор, то среди разговора она и зашла в вашукомнату, единственно сопровождая меня.

— Неправда, Альфонсинка — шпион, Ламберт — шпион! Можетбыть, вы сами — тоже шпион! А Альфонсинка приходила у меня что-нибудь украсть.

— Это уж как вам будет угодно. Сегодня вы одно изволитеговорить, а завтра другое. А квартиру мою я сдал на некоторое время, а сам сженой переберусь в каморку; так что Альфонсина Карловна теперь — почти такая жездесь жилица, как и вы-с.

— Вы Ламберту сдали квартиру? — вскричал я в испуге.

— Нет-с, не Ламберту, — улыбнулся он давешней длиннойулыбкой, в которой, впрочем, видна была уже твердость взамен утреннегонедоумения, — полагаю, что сами изволите знать кому, а только напрасно делаетевид, что не знаете, единственно для красы-с, а потому и сердитесь. Покойнойночи-с!

— Да, да, оставьте, оставьте меня в покое! — замахал яруками чуть не плача, так что он вдруг с удивлением посмотрел на меня; однакоже вышел. Я насадил на дверь крючок и повалился на мою кровать ничком вподушку. И вот так прошел для меня этот первый ужасный день из этих трехроковых последних дней, которыми завершаются мои записки.

Но я опять, предупреждая ход событий, нахожу нужнымразъяснить читателю хотя бы нечто вперед, ибо тут к логическому течению этойистории примешалось так много случайностей, что, не разъяснив их вперед, нельзяразобрать. Тут дело состояло в этой самой «мертвой петле», о которойпроговорилась Татьяна Павловна. Состояла же эта петля в том, что Анна Андреевнарискнула наконец на самый дерзкий шаг, который только можно было представить вее положении. Подлинно — характер! Хотя старый князь, под предлогом здоровья, ибыл тогда своевременно конфискован в Царское Село, так что известие о его бракес Анной Андреевной не могло распространиться в свете и было на время потушено,так сказать, в самом зародыше, но, однако же, слабый старичок, с которым всеможно было сделать, ни за что на свете не согласился бы отстать от своей идеи иизменить Анне Андреевне, сделавшей ему предложение. На этот счет он былрыцарем; так что рано или поздно он вдруг мог встать и приступить к исполнениюсвоего намерения с неудержимою силой, что весьма и весьма случается именно сслабыми характерами, ибо у них есть такая черта, до которой не надобно доводитьих. К тому же он совершенно сознавал всю щекотливость положения Анны Андреевны,которую уважал безмерно, сознавал возможность светских слухов, насмешек, худойна ее счет молвы. Смиряло и останавливало его пока лишь то, что КатеринаНиколаевна ни разу, ни словом, ни намеком не позволила себе заикнуться в егоприсутствии об Анне Андреевне с дурной стороны или обнаружить хоть что-нибудьпротив намерения его вступить с нею в брак. Напротив, она высказывалачрезвычайное радушие и внимание к невесте отца своего. Таким образом, АннаАндреевна поставлена была в чрезвычайно неловкое положение, тонко понимая своимженским чутьем, что малейшим наговором на Катерину Николаевну, перед которойкнязь тоже благоговел, а теперь даже более, чем всегда, и именно потому, чтоона так благодушно и почтительно позволила ему жениться, — малейшим наговоромна нее она оскорбила бы все его нежные чувства и возбудила бы в нем к себенедоверие и даже, пожалуй, негодование. Таким образом, на этом поле пока и шлабитва: обе соперницы как бы соперничали одна перед другой в деликатности итерпении, и князь в конце концов уже не знал, которой из них более удивляться,и, по обыкновению всех слабых, но нежных сердцем людей, кончил тем, что началстрадать и винить во всем одного себя. Тоска его, говорят, дошла до болезни;нервы его и впрямь расстроились, и вместо поправки здоровья в Царском он, какуверяли, готов уже был слечь в постель.