Я съел обед, съел даже лишнее, чтобы иметь право как можнодольше оставаться, и просидел, я думаю, часа четыре. Не описываю мою грусть илихорадочное нетерпение; точно все во мне внутри сотрясалось и дрожало. Этоторган, эти посетители — о, вся эта тоска отпечатлелась в душе моей, быть может,на всю жизнь! Не описываю и мыслей, подымавшихся в голове, как туча сухихлистьев осенью, после налетевшего вихря; право, что-то было на это похожее, и,признаюсь, я чувствовал, что по временам мне начинает изменять рассудок.

Но что мучило меня до боли (мимоходом, разумеется, сбоку,мимо главного мучения) — это было одно неотвязчивое, ядовитое впечатление —неотвязчивое, как ядовитая, осенняя муха, о которой не думаешь, но котораявертится около вас, мешает вам и вдруг пребольно укусит. Это было лишьвоспоминание, одно происшествие, о котором я еще никому на свете не сказывал.Вот в чем дело, ибо надобно же и это где-нибудь рассказать.

Когда в Москве уже было решено, что я отправлюсь вПетербург, то мне дано было знать чрез Николая Семеновича, чтобы я ожидалприсылки денег на выезд. От кого придут деньги — я не справлялся; я знал, чтоот Версилова, а так как я день и ночь мечтал тогда, с замиранием сердца и свысокомерными планами, о встрече с Версиловым, то о нем вслух совсем пересталговорить, даже с Марьей Ивановной. Напомню, впрочем, что у меня были и своиденьги на выезд; но я все-таки положил ждать; между прочим, предполагал, что деньгипридут через почту.

Вдруг однажды Николай Семенович, возвратясь домой, объявилмне (по своему обыкновению, кратко и не размазывая), чтобы я сходил завтра наМясницкую, в одиннадцать часов утра, в дом и квартиру князя В—ского, и что тамприехавший из Петербурга камер-юнкер Версилов, сын Андрея Петровича, иостановившийся у товарища своего по лицею, князя В-ского, вручит мне присланнуюдля переезда сумму. Казалось бы, дело весьма простое: Андрей Петрович весьмамог поручить своему сыну эту комиссию вместо отсылки через почту; но известиеэто меня как-то неестественно придавило и испугало. Сомнений не было, чтоВерсилов хотел свести меня с своим сыном, моим братом; таким образом,обрисовывались намерения и чувства человека, о котором мечтал я; но представлялсягромадный для меня вопрос: как же буду и как же должен я вести себя в этойсовсем неожиданной встрече, и не потеряет ли в чем-нибудь собственное моедостоинство?

На другой день, ровно в одиннадцать часов, я явился вквартиру князя В—ского, холостую, но, как угадывалось мне, пышно меблированную,с лакеями в ливреях. Я остановился в передней. Из внутренних комнат долетализвуки громкого разговора и смеха: у князя, кроме камер-юнкера гостя, были и ещепосетители. Я велел лакею о себе доложить, и, кажется, в немного гордыхвыражениях: по крайней мере, уходя докладывать, он посмотрел на меня странно,мне показалось, даже не так почтительно, как бы следовало. К удивлению моему,он что-то уж очень долго докладывал, минут с пять, а между тем оттуда все раздавалисьтот же смех и те же отзвуки разговора.

Я, разумеется, ожидал стоя, очень хорошо зная, что мне, как«такому же барину», неприлично и невозможно сесть в передней, где были лакеи.Сам же я, своей волей, без особого приглашения, ни за что не хотел шагнуть взалу, из гордости; из утонченной гордости, может быть, но так следовало. Кудивлению моему, оставшиеся лакеи (двое) осмелились при мне сесть. Яотвернулся, чтобы не заметить этого, и, однако ж, начал дрожать всем телом, ивдруг, обернувшись и шагнув к одному лакею, велел ему «тотчас же» пойтидоложить еще раз. Несмотря на мой строгий взгляд и чрезвычайное моевозбуждение, лакей лениво посмотрел на меня, не вставая, и уже другой за негоответил:

— Доложено, не беспокойтесь!

Я решил прождать еще только одну минуту или по возможностидаже менее минуты, а там — непременно уйти. Главное, я был одет весьмаприлично: платье и пальто все-таки были новые, а белье совершенно свежее, о чемпозаботилась нарочно для этого случая сама Марья Ивановна. Но про этих лакеев яуже гораздо позже и уже в Петербурге наверное узнал, что они, чрез приехавшегос Версиловым слугу, узнали еще накануне, что «придет, дескать, такой-то,побочный брат и студент». Про это я теперь знаю наверное.

Минута прошла. Странное это ощущение, когда решаешься и неможешь решиться. «Уйти или нет, уйти или нет?» — повторял я каждую секундупочти в ознобе; вдруг показался уходивший докладывать слуга. В руках у него,между пальцами, болтались четыре красных кредитки, сорок рублей.

— Вот-с, извольте получить сорок рублей!

Я вскипел. Это была такая обида! Я всю прошлую ночь мечталоб устроенной Версиловым встрече двух братьев; я всю ночь грезил в лихорадке,как я должен держать себя и не уронить — не уронить всего цикла идей, которыевыжил в уединении моем и которыми мог гордиться даже в каком угодно кругу. Ямечтал, как я буду благороден, горд и грустен, может быть, даже в обществекнязя В-ского, и таким образом прямо буду введен в этот свет — о, я не щажусебя, и пусть, и пусть: так и надо записать это в таких точно подробностях! Ивдруг — сорок рублей через лакея, в переднюю, да еще после десяти минутожидания, да еще прямо из рук, из лакейских пальцев, а не на тарелке, не вконверте!

Я до того закричал на лакея, что он вздрогнул и отшатнулся;я немедленно велел ему отнести деньги назад и чтобы «барин его сам принес» —одним словом, требование мое было, конечно, бессвязное и, уж конечно,непонятное для лакея. Однако ж я так закричал, что он пошел. Вдобавок, в зале,кажется, мой крик услышали, и говор и смех вдруг затихли.

Почти тотчас же я заслышал шаги, важные, неспешные, мягкие,и высокая фигура красивого и надменного молодого человека (тогда он мнепоказался еще бледнее и худощавее, чем в сегодняшнюю встречу) показалась напороге в переднюю — даже на аршин не доходя до порога. Он был в великолепномкрасном шелковом халате и в туфлях, и с пенсне на носу. Не проговорив ни слова,он направил на меня пенсне и стал рассматривать. Я, как зверь, шагнул к немуодин шаг и стал с вызовом, смотря на него в упор. Но рассматривал он меня лишьмгновение, всего секунд десять; вдруг самая неприметная усмешка показалась нагубах его, и, однако ж, самая язвительная, тем именно и язвительная, что почтинеприметная; он молча повернулся и пошел опять в комнаты, так же не торопясь,так же тихо и плавно, как и пришел. О, эти обидчики еще с детства, еще всемействах своих выучиваются матерями своими обижать! Разумеется, я потерялся…О, зачем я тогда потерялся!

Почти в то же мгновение появился опять тот же лакей с темиже кредитками в руках:

— Извольте получить, это — вам из Петербурга, а принять вассамих не могут; «в другое время разве как-нибудь, когда им будет свободнее». —Я почувствовал, что эти последние слова он уже от себя прибавил. Нопотерянность моя все еще продолжалась; я принял деньги и пошел к дверям; именноот потерянности принял, потому что надо было не принять; но лакей, уж конечножелая уязвить меня, позволил себе одну самую лакейскую выходку: он вдругусиленно распахнул предо мною дверь и, держа ее настежь, проговорил важно и сударением, когда я проходил мимо: