«Века сплетаются. Оборвалась золотая пряжа державы Российской, Святой Руси — вплелось омоченное в её крови суровье РСФСР, а в них обоих в тугом узле — тонкие нити трудников, согнанных метелью безвременных лет к обугленным стенам собора Святого Преображения».

«Подвиг торжествует над страхом. Вечная жизнь духа побеждает временную плоть. Безмерное высится над мерным, смертию смерть поправ. Так было на Голгофе иерусалимской. Так было на голгофе соловецкой, на острове — храме Преображения, вместившем Голгофу и Фавор, слившем их воедино… Путь к Голгофе и Фавору един».

На Соловках в 1922 году — кронштадтские матросы, архиепископ Илларион (Троицкий), офицеры Белого войска («через месяц ими забили до отказа две гнилые баржи, вывели на буксире в море и потопили вместе с баржами»).

Позже раскулаченные крестьяне, «вредители»… Кто был ещё? Духовно-религиозный мыслитель Флоренский, поэт Плужник, экономист Озеров, лингвист Виноградов, ещё будущий академик Лихачёв, что под конец своей достойной уважения жизни проявит слабость и растерянность (может, вспомнились устрашающие Соловки), подпишет расстрельное письмо и примет из рук расстрелявшего парламент «конституционного гаранта» высший орден. Солженицын поступит иначе: высшего ордена из рук «всенародно избранного» не примет, зато Соловецкому монастырю перечислит гонорары за свои произведения, изданные в нашей стране в пору перестройки.

Соловки напоминали и о живших здесь вольно или невольно в былые века, побывавших здесь незаурядных людях, о которых Снесарев думал ещё задолго до Соловков: одни ему были интересны как личности исторические, другие — как духовные устроители Отечества.

Сосланный сюда после взятия московскими войсками Казани татарский царь Симеон Бекбулатович, «осчастлививший» Соловки своим государевым посещением российский самодержец Петр Первый, пробывший четверть века в соловецком заключении последний гетман Запорожской Сечи Пётр Калнышевский — все они в значительной мере были особы военные, с ними Снесареву было бы о чём поговорить, поспорить; всё же гораздо больше ему приходили на ум люди духовных начал — поборник нравственности и просветительства митрополит и патриарх Московский Филарет, составитель-создатель «Домостроя» священник Сильвестр, в монашестве Спиридон; теперь само слово «домострой» ругательное, а на домоустроительных лесах новой власти словно кувыркаются слуги князя тьмы. Данилевский… взгляни он на Соловки двадцатых — тридцатых годов двадцатого века, наверное, что-то бы изменил в «России и Европе»!

Сохранилась тетрадь «Соловки» — одна из трёх: две утрачены, скорей всего, безвозвратно; рука Андрея Евгеньевича оставила записи о пребывании на острове с 5 по 21 ноября 1932 года; процитируем их хотя бы частично: помимо того что в них зафиксирован островок жизни самого Снесарева, его острый ум даёт штрихи мира соловецкого — не советского, как похвалялись нечаянные невольные насельники святого и страшного острова.

«Утром нас разбудили часов около 6, дали кашу и направили по разным работам. Проверенные ещё раз на дворе, мы тронулись в путь “в колонне справа по 4”. Шли мимо кремля по-над Святым озером, миновали небольшую церковь и подошли к ряду удлинённых деревянных в один этаж построек, освещенных электричеством. Нас ещё раз пересчитали, а потом предложили работать в разных цехах: столярном, кукольном… на конце был полировочный (часть древообделочного цеха), куда я и попал… Тут делали: пресс-папье, шахматы, трубки, ещё что-то. Я попал на сборный стол пресс-папье…

В полировочном целая народная кунсткамера: много китайцев, 3–4 корейца, значительная группа кавказцев, турки, латыши… даже хохлы как-то тушуются в этом Вавилоне и не так доминируют, как на лагпунктах материка… Начальник цеха — турок, приёмщиком — такой же… Я встретил хорошее к себе отношение и, вероятно, приспособлюсь… Но физическая работа остаётся чем-то некультурным, убивающим мыслительные процессы и пригибающим к материальным переживаниям… Не только писать, даже подумать некогда…

7-го и 8-го мы отдыхаем; никакого празднества нет, про амнистию ни слуху ни духу… меня посетил Искрицкий… своим бытием на Соловках он доказал мне свой старый облик морально прочного человека, и подтвердил грустные догадки относительно академиков… Грауман (немец, предложивший похлопотать для меня место в библиотеке) упомянул, что Озеров на одном из островов… Оба праздничных дня прошли как-то бледно…

Попал в полировочный цех… Приёмщик, офицер турецкой армии, обо мне слышал и проявляет ко мне благосклонность… На Соловках, оказывается, 3 владыки (все сторожа) и много священников, монахов и монахинь, есть ксендзы и пасторы… Еще существует единственный монах монастыря…

Сегодня переходим в кремль… Слово “материк” звучит у соловчанина очень отчётливо, словно он каждый раз хочет подчеркнуть, что он — “островитянин”… “Командировали на материк”, “прибыли с материка”, “оркестр, библиотеку разобрали на материк”… В этой манере говорить звучит какая-то гордость и что-то вроде пренебрежения к людям Европы… Вообще соловчанин считает себя за специальную особь и о старых соловчанах говорит с оттенком уважения…

Вчера около 5 часов нас отобрали (работающих в полировочном цехе), два раза пересчитали и повели в кремль… Мы прошли ci о ворота, смотрящие на северо-восток, и вступили в узкие улицы: прошли 3 туннеля и подошли к 3-этажному зданию…

Как ни тесна и ни сера наша обстановка, она пересыльного пункта (где мы были) уже потому выше, что у нас топчаны и сверху на вас не сыплется всякая дрянь, а сбоку товарищ не кладёт на вас свои ноги или голову… Сегодня обнаружилось, что меня перевели на более лёгкую работу… Они, пожалуй, и правы, т.к. разъединение колодок, вытаскивание гвоздей, а особенно завинчивание винтов, требуют больших усилий… Может быть, от этого со мной случилось вчера что-то вроде сердечного припадка… замолкни, усталое сердце…

Работа была у меня простая: раскрашивать шахматные фигуры… Работа лёгкая, но монотонная и скучная…

(Здесь наспех изготовленные, наивные шахматные фигуры, их мало кому нужные ряды и россыпи, кони, кроме шахматных, неумолимо редеют на земле, а свою “Великую шахматную доску” Бжезинский напишет в удобстве, тепле и на свободе; а жизнь не игра, разве что игра случайностей, абсурд, иначе великий геополитик, некогда, в студенческие времена, даровитый шахматист, не занимался бы ныне раскраской лубочно-наивных шахматных фигур. — Авт.)

За нашим столом три батюшки — Ануфриев, Смирнов и Георгиевский; они полны своих интересов: архиереи, хоры, службы, консистория, прихожане непрерывно мелькают в их разговорах, как будто они ничего не пережили в последние годы, как будто посетившие их невзгоды пролетели не сокрушительной бурей, а лишь лёгким шквалом ветра. А пострадали некоторые из них (например, Ануфриев) очень тяжко… Я говорил вчера с Овчаренко (Александр Порфирьевич) о тяготе, причиняемой в заключении сотоварищами (людьми) по заключению. Он очень ими тяготится и готов бежать от них под сень глухих лесов и пустынь. Когда я сказал ему, что удивляюсь, не найдя в Библии, а также у Шекспира, Данте, классиков выражения: “Я накажу тебя людьми”, т.е., попросту, поставлю в тесное общение с дурными людьми… он пришел в исключительный восторг. “Как это хорошо, как это верно”, — повторил Овчаренко… Он вспомнил Фому Беккета, который был советником и воспитателем у Генриха II… Потом, когда последний растлил его единственную маленькую дочь, он отошёл от двора, занялся духовными делами. Он возненавидел людей и во время молитвы, глядя на распятие, он говорил: я многое из Твоих дел понял и принял к восторженному сердцу, но как Ты мог умереть за них (людей), этого я не понимаю… “Я накажу тебя людьми” — как часто эта фраза приходит мне в голову и как тяжко порой я её переживаю…