привык всё, что думал, рассказывать ей, что ничего не скрывал, не замечая, как она, бледная, бледнела ещё сильней и её большие глаза наполнял то пламень, то слёзы.

Потом, прощаясь, когда он приходил поласкать её по лицу, девушка хватала его руку, прижимала её к губам и убегала, задыхаясь от рыданий.

Теперь давно уже Улина не вставала, но говорила о том, что обязательно хочет хотя ещё раз встать, чтобы приветствовать приехавшего князя и увидеть его красивую жену, а потом, говорила она, лечь – и уснуть.

Ожидаемый князь не приехал, хотя всё было приготовлено. По несколько раз пекли белые калачи, которые зачерствели…

Вечером, как буря, прискакал в замок Генрих, трубя, чтобы испугать людей и ложно стянуть их ему навстречу к воротам. Он смеялся, видя, как подбегали те, у которых не было ни обязанности, ни большого желания его приветствовать. Во дворе он соскочил с коня, разгоняя бичём собак, которые его окружили. В окно выглядывал канцлер; он обратился к нему:

– Когда вы ожидаете Семко? – крикнул он ему.

Ксендз только движением отвечал ему, что не знает; Генрих хотел блеснуть какой-то неуместной шуткой, когда в воротах показался медленно подъезжающий Януш. Он не спеша ехал на тяжёлом коне, сам постаревший и полнее, чем был, с задумчивым лицом. Когда Генрих его увидел, его оставила весёлость, он отошёл с середины двора. Старший князь въезжал, озираясь вокруг, и подъехал на коне к самым сеням, где, увидев его, сбежались все придворные.

Он не говорил ни слова, приветствовал старшего кивком головы; Генрих приблизился, подходя с боку с поклоном, в котором чувствовалось какое-то унижение. С Янушем он не смел так обходиться, как с другими. Князь внимательно взглянул на него, на его охотничий костюм, и пожал плечами.

Старый маршалек, поседевший на службе отца, с палкой, привёл Януша в дом. Тот шёл медленно, рассматривал, словно хотел убедиться, всё ли было в надлежащем порядке. Замок выглядел празднично, чисто и свежо… в нём ощущался аромат ирисов, рассыпанных по полу, и запах ельника, которым окуривали, со смолой.

В большую комнату через боковую дверь навстречу Янушу вышла поклониться старая Блахова; её глаза были красны. Она поклонилась ему до колен. Он ударил её слегка по плечам.

– Что-то не видно Семко! – сказал он. – И я прибыл, чтобы было кому принять его на пороге благословением.

Он смотрел на поднимающуюся старуху.

– А дочка? – спросил он.

Блахова расплакалась и вытерла фартуком глаза. Януш уже больше не спрашивал.

Опускался вечер и, словно гости сговорились приехать в этот день, все услышали коней во дворе, а спустя немного времени вошёл Бартош из Одоланова.

Годы, прожитые в боях, и эту мужественную и рыцарскую фигуру сделали более покорной, менее гордой и, казалось, покрыли трауром. Он не шёл уже так смело, как раньше, с громким голосом и кипящим к борьбе мужеством. Виден был побеждённый, хотя и сейчас нахимуренное лицо он поднимал вверх и не стыдился показывать глаза. Он боролся до конца, пока боевых товарищей и противников не осталось. Лишённый всего, потеряв крепости, имущество, запасы, он выдержал всё не жалуясь, верный князю Семко, который в конце концов отвернулся от навязчивого смутьяна и все свои поражения приписывал ему. Бартош пришёл теперь поздравить его с удачей, которой у того не было, в его старое гнездо, когда он своё потерял.

Увидев его, князь Януш нахмурился, минуту подумал и поздоровался со стоявшим у стены.

– Мы снова тут вместе, – сказал он ему, – но поставили на моём, не на вашем. Против судьбы разум и храбрость – ничто; то, что написано, должно исполниться.

Старик вздохнул.

– Да, Бартош, – прибавил он, – времена нашего царствования прошли, стало быть, не сопротивляясь воли Божьей, мы должны догорать в тишине. Кто-нибудь другой нас заменит… кто-нибудь другой…

Бартош чуть приблизился.

– Ваша милость, не отбирайте у меня той чести, что я не жалел для вас пота и крови. Правда, – говорил он, – я тянул вас, не зная Божьей воли, но также и сам шёл и боролся до издыхания. И потерял Одоланов и Козьмин, и всё, что имел, но не напоминаю вам этого, потому что я не для вас бился, а ради Пястов и нашей Великопольши. С Пястами и Великопольша пала… В Познани королей не будет, а в Гнезне – короны…

Он вздохнул.

– Но придёт время, – добавил он пророческим тоном, – что так же, как Краков выхватил у нас державу, так и у него вырвут власть и корону другие, и она будет пустошью и только гробом.

Бартош с болью докончил и встал напротив Януша, который слушал его холодно, с тем смирением, давно взятым в наследство от отца, которое никогда его не покидало.

Старый князь, выслушав, сказал, словно желая его мысли направить в иную сторону:

– Семко ещё повезло! Король-брат даст ему часть Куявии, может, больше, а что лучше, дал ему сестру, которую любит, за ней в приданое получит братскую любовь Ягайллы.

– И девка, я слышал, красивая, – прибавил Бартош.

– Любая принцесса красива, – ответил с толикой иронии Януш.

В этот день уже не ждали Семко, и старший, распоряжаясь, как дома, велел подавать ужин.

Недовольный Генрих до сих пор стоял в стороне. Януш подошёл к нему и долго на него смотрел.

– Я вижу, ты не спешишь надеть облачение, – забормотал он.

– Я предпочёл бы жёнку, – дерзко ответил Генрих.

– Человек делает не что хочет, а что должен, – сурово сказал Януш. – Князю для жены нужны удел и земля, а у тебя их нет.

– Потому что вы у меня их отобрали, – ответил гордо Генрих.

– Не мы забрали, а отец тебе их не дал, а отцовская воля – свята, – произнёс Януш, и отвернулся от него, специально прервав разговор.

На лице Генриха выступила краснота и он шепнул вполголоса:

– Всему этому не конец ещё, посмотрим!

Но старший брат уже не хотел его слушать…

Подавали ужин и Януш, не приглашая даже младшего, сел за него, своим командирам указав места в конце стола. Генрих сам занял место рядом с братом, развалился и начал черпать с ним из одной миски, не говоря ничего.

С другой стороны немного подальше сел Бартош из Одоланова с двумя братьями, которых привёл с собой. Они теперь разделяли его судьбу, изгнанные из Великопольши и обречённые вместе с Петрашем из Малохова на изгнание и лишение собственности. Легко было угадать, что пришли напомнить о себе Семко, из-за которого всё потеряли.

Ужин прошёл молча, едва прерывался каким-нибудь словом старшего князя. Он уже подходил