– Просто иди. На глаза мне больше не попадайся.

Он уходит, а я склоняюсь над чаном с китайской водкой. На дне лежит свернувшаяся в кольца змея с разинутой пастью. Ее положили сюда живой, и перед смертью она выпустила в чан весь свой яд.

– Товалищ Шутов хотить ханшин? – папаша Бо приносит стакан.

– Скажи, Борис, сколько нужно выпить этой бурды, чтобы пришло избавление? – я наблюдаю, как он зачерпывает кристальную жидкость. – Хотя бы на один вечер.

Я не рассчитываю на ответ, но он так внимательно на меня смотрит, как будто и впрямь рассчитывает пропорцию.

– Один стакан избавит от боли здесь, – он трогает себя в районе солнечного сплетенья.

Я говорю:

– Ты не понял, Борь. У меня не болит живот.

– Нет, не зивот! Не зивот… – Он морщит лоб, как ученая обезьянка, похоже пытаясь вспомнить какое-то слово, и вдруг лицо его разглаживается. – Душа! Пить ханшин – не болеть душа!

Я выпиваю залпом, до дна – и выхожу на воздух. Закуриваю.

– Дай на затяг, – хрипатый голос Флинта из-за спины. – Или брезгуешь?

Я не оборачиваюсь:

– Флинт, тебя нет.

– Тебя, Циркач, тоже завтра не будет, если не свалишь. Давай, докуривай, чемодан с золотишком бери – и рви когти.

– Сначала отыщу Юнгера.

– Да на хера?! Он же ясно сказал: жену твою уморили.

– Я должен знать, как она умерла. И за нее отомстить.

В который раз за сегодняшний день я представляю себе вонючий клубок обнаженных, распухших тел, в который туго вплетено ее неузнаваемое, безобразное тело. На этот раз картинка кажется привычной и почти выносимой – папаша Бо не обманул, его змеиная водка действует как наркоз.

– Да у тебя, смотрю, большие планы, Циркач.

Флинт проходит через меня насквозь, обдав картофельной сыростью погреба, встает напротив, запихивает в полуистлевший рот пальцы и вдруг свистит. Его свист – как протяжный, низкий звук горна, и на него из тьмы выходит лохматый пес с разорванной глоткой и застывшей оскаленной пастью. Я узнаю его: тот самый Шарик, что околачивался в лазарете и недолюбливал Бойко.

– Собачку вот завел себе, – вор ласково гладит синей рукой окровавленные ошметки шкуры у пса на загривке. – И кличку придумал – Сколл. В день Рагнарёка Сколл должен схавать луну.

Пес запрокидывает окоченевшую морду к полной луне, но вместо воя издает стрекочущее шипение.

– …Слышь, Кронин. А ты точно из-за жены из этой дыры все никак не вылазишь? Я тут подумал – может, дело вообще в другой телке? Пизда у нее сладкая, да? Как мед…

Он облизывает синие губы раздвоенным языком, и в животе у меня становится горячо и щекотно от отвращения и похоти, и на секунду я вспоминаю, какая она на вкус и как она пахнет там: кислой вишней и медом, кровью и диким зверем…

– Только она ведь конченая. Стукачка. А вот и она, Циркач. Знаешь пословицу: вспомнишь черта…

Он исчезает, не попрощавшись, – и вместе с ним его мертвый пес.

Я вижу Лизу. Она бежит ко мне мимо остовов сгоревших фанз, и ее длинные волосы, разделенные надвое ветром, развеваются, как черные крылья. Я отворачиваюсь и иду прочь.

Она бежит за мной. Догоняет. И встает на колени.

Она говорит:

– Умоляю, помоги моей Насте! Отдай за мою девочку золото.

Андроша бежит на четвереньках, а охотники за ним следом. Но он быстрее и сноровистее, чем они. Когда-то Андроша тоже был не зверь, а охотник. Поэтому он знает, как загоняют дичь, и делает все по-своему. Андроша бежит не туда, куда они ждут.

– Вот же хитрая какая тварь, нечисть! – слышит он за спиной.

Андроша узнает голос. Когда-то у Андроши был брат Ермил, и он говорил таким голосом. Он раньше любил Андрошу. Не называл его тварью и нечистью. Когда они были дети, он Андрошу от всех защищал. Однажды отец хотел Андрошу выпороть за то, что тот пробрался тайком в красный угол и пририсовал углем святому на иконе смешные рожки, но брат Ермил сказал, что это его рук дело, и выпороли не Андрошу, а брата, и вся спина у него была во вздутых багровых бороздах – как будто так грубо вспахали гаоляновое поле, что из земли засочилась кровь…

Андроше так хочется, чтобы брат не называл его тварью, что он замедляет бег и поднимается на ноги. Он хочет обернуться к Ермилу-брату, но не успевает: он слышит выстрел и по звуку узнает двустволку Ермила-брата. Андроше больно в спине – и в животе больно. Он опускает голову и видит, как на месте пупка проступает кровь. Но он теперь сильный. Андроша стал очень сильный. Он просто идет вперед.

Еще один выстрел в спину. Андроша опускается на колени и скулит от обиды и боли, а потом поднимается и снова идет. Он идет к своей стае. К настоящим братьям и сестрам, которые его не обидят, которые залижут все его раны.

– Ишь, живучий, демон!.. – с ужасом шепчут сзади.

– Ничего, от меня не уйдет, отродье… – отзывается брат Ермил. – Я щас его… в сердце.

Брат стреляет, и Андроша падает лицом в гнилые иглы и листья, и, сложив губы трубочкой, выдыхает в землю тоненькой струйкой воздух – как будто учится свистеть, как тогда, в детстве. Как будто брат Ермил его учит свистеть, а у Андроши не получается, и он хочет вдохнуть еще воздух, чтобы снова попробовать, – но не может. Потому что воздуха больше нет. И Андроша тогда выдыхает все без остатка, и вместе с тоненьким свистом и тоненькой струйкой крови выходит в звездную маньчжурскую ночь, и не узнает ни одного из низко нависших созвездий.

А брат Ермил склоняется над тем уродливым, нагим, волосатым, что только что было Андрошей, и переворачивает его на спину, и гладит по щеке, и кричит. И позади него безмолвно стоят охотники, которые гнали Андрошу по лесу, и крестятся, а Андроша не помнит, никак не может припомнить, почему так важно креститься двумя перстами – и что значит этот их жест.

– Андрюха… брат… – Ермил трясет Андрошино тело, а самого Андрошу не видит. – Да как ты здесь?.. Давай, вставай уже, хватит… Ну что лежишь?! Пойдем домой!.. Я отведу тебя домой, слышишь?..

Андроша хочет, очень хочет домой. Ему не нравится небо с незнакомыми звездами. Он даже пробует вернуться в то остывшее, голое, что лежит на земле, – как однажды уже возвращался у озера, – но на этот раз почему-то не может.

Тогда Андроша плачет, больно и тяжело, как новорожденный, который вышел из лона, и из застывших, нарисованных глаз того, что осталось от него на земле, выкатываются густые, черные слезы. И все, чего коснулись они, – трава и мох, еловые иглы и корни, и сам Андрон – все превращается в тлен, в перегной.

– Прости, Господи, грехи мои тяжкие… – отец Арсений отложил скребок и смёл в аккуратную кучку отчищенные от пола катышки воска.