Пендергаст ждал.

— Отец, Альбан приезжал ко мне.

— Когда?

— Несколько недель назад. Я тогда все еще был в Mère-Église. Пошел на прогулку в предгорье. Он появился там на тропе раньше меня. Сказал, что ждал меня.

— Продолжай, — проговорил Пендергаст.

— Он выглядел иначе.

— В чем это выражалось?

— Стал старше. Похудел. Вид у него был печальный. И то, как он со мной говорил… иначе, чем прежде. В нем не было этого… этого… — Он сделал движение руками в поисках нужного слова. — Verachtung.

— Пренебрежения.

— Точно. В его голосе не было пренебрежения.

— О чем он с тобой говорил?

— Сказал, что летит в Штаты.

— Не сказал зачем?

— Сказал. Он хотел исправить зло. Остановить тот ужас, который им же и был запущен в действие.

— В точности так и сказал?

— Да. Я не понял. Исправить зло? Я спросил, что он имеет в виду, но он отказался объяснять.

— Что еще он говорил?

— Он просил меня обещать, что я не скажу тебе о его приезде.

— И все?

Тристрам немного поколебался:

— Было кое-что еще.

— Что?

— Он сказал, что прилетел попросить у меня прощения.

— Прощения? — переспросил Пендергаст, крайне удивленный.

— Да.

— И что ты ему ответил?

— Я его простил.

Пендергаст поднялся. Отчаяние снова накатило на него, когда он понял, что опять утрачивает ясность мысли, что боль начинает возвращаться.

— Как именно он просил у тебя прощения? — резко произнес он.

— Он плакал. Был сам не свой от горя.

Пендергаст покачал головой. Было ли это искренним раскаянием или какой-то жестокой игрой, которую Альбан опробовал на своем брате-близнеце?

— Тристрам, — сказал Пендергаст, — я поместил тебя сюда, чтобы ты был в безопасности после убийства брата. Я пытаюсь найти убийцу. Ты должен оставаться здесь, пока я не распутаю это дело… и не буду уверен в твоей безопасности. Когда это произойдет, я надеюсь, ты не захочешь возвращаться в Mère-Église. Я надеюсь, ты пожелаешь вернуться в Нью-Йорк и жить… — он помедлил, — с семьей.

У молодого человека расширились глаза, но он промолчал.

— Я буду с тобой на связи. Либо напрямую, либо через Констанс. Если тебе что-то потребуется, пожалуйста, пиши, сообщай мне.

Он подошел к Тристраму, легонько поцеловал его в лоб и повернулся, собираясь уходить.

— Папа, — остановил его Тристрам.

Пендергаст посмотрел на сына.

— Я хорошо знаю, что такое малярия. Там, в Бразилии, многие Schwächlinge[506] умирали от малярии. У тебя не малярия.

— Что у меня — это мое дело, — резко ответил он.

— А разве это и не мое дело? Ведь я твой сын.

Пендергаст помедлил:

— Извини. Я не хотел так с тобой говорить. Я делаю все, что могу, в связи с моей… болезнью. До свидания, Тристрам. Надеюсь, что я скоро себя увижу.

С этими словами он поспешно вышел из комнаты. Две сестры, которые ждали в коридоре, заперли дверь, а потом проводили его к выходу.

44

Тьерри Габлер занял свое место на террасе кафе «Ремуар» и со вздохом открыл «Курьер». Официантке потребовалось меньше минуты, чтобы принести его обычный заказ: рюмка «Pflümli»[507], тарелочка холодной солонины и несколько ломтиков черного хлеба.

— Bonjour, monsieur[508] Габлер, — сказала она.

— Merci[509], Анна, — ответил Габлер с обаятельной, как он надеялся, улыбкой.

Она ушла, и он проводил ее покачивающиеся бедра долгим, неотрывным взглядом. После этого он занялся «Pflümli»: поднял рюмку, сделал маленький глоток и удовлетворенно вздохнул. Год назад он ушел на пенсию с чиновничьей должности, и аперитив во время вечерней прогулки за уличным столиком кафе стал для него чем-то вроде ритуала. Особенно ему нравилось кафе «Ремуар»: хотя из него не открывался вид на озеро, это было одно из немногих традиционных кафе, оставшихся в Женеве, а с учетом его расположения в центре, на Плас-дю-Сирк, здесь было идеальное место для того, чтобы наслаждаться городской суетой.

Габлер сделал еще глоток шнапса, аккуратно раскрыл газету на третьей странице и огляделся. В это время дня в кафе было полно разношерстной публики — туристов, бизнесменов, студентов и небольших группок кумушек. Сама улица была весьма оживленной: по дороге мчались машины, сновали туда-сюда люди. До Fêtes de Genève[510] оставались считаные дни, и городские отели уже заполнялись людьми, предвкушающими знаменитый во всем мире фейерверк.

Габлер ловко уложил кусочек солонины на ломтик хлеба, поднес к губам и уже собирался откусить, как вдруг не более чем в четырех футах от того места, где он сидел, с громким скрежетом тормозов машина уперлась носом в край тротуара. И не просто какая-то там машина. Казалось, она появилась из будущего века: с низким клиренсом, одновременно хищная и угловатая, словно высеченная из единого монолитного куска граната цвета пламени. Массивные колесные диски машины достигали высоты верхней кромки торпеды в салоне, которая была едва видна за черным тонированным стеклом. Габлер в жизни не видел таких машин. Он непроизвольно опустил ломтик хлеба с солониной, продолжая глазеть на машину. На злобной морде машины, в том месте, где должна была находиться решетка радиатора, он разглядел эмблему «Ламборгини».

Наконец водительская дверь открылась вверх, в стиле «крыло чайки», и из нее вышел человек, не обращая внимания на уличное движение. Приближающаяся машина чуть не сбила его, ей пришлось вильнуть и выехать на полосу обгона. Водитель недовольно гуднул, но человек не обратил на это внимания. Он захлопнул дверь машины и направился к кафе. Габлер не сводил с него глаз. Вид у этого типа был такой же необычный, как и у его автомобиля: сшитый на заказ черный костюм, белая рубашка и дорогой галстук. Человек был очень бледен, таких бледных людей Габлер еще не видел. Глаза у него были темные и больные, он шел целеустремленной и в то же время шаткой походкой, как пьяный, который пытается выдать себя за трезвого. Человек поговорил с хозяйкой внутри кафе, потом вышел и сел на террасе в нескольких столиках от Габлера. Тот еще раз глотнул «Pflümli», вспомнил про хлеб с солониной и закусил, заставляя себя не глазеть открыто на незнакомца. Краем глаза он заметил, что человеку вроде бы подали абсент, который лишь недавно был легализован в Швейцарии[511].

Габлер взял свою газету и погрузился в чтение третьей страницы, позволяя себе время от времени скользнуть взглядом по странному человеку. Тот сидел неподвижно, как камень, ни на что и ни на кого не обращая внимания, его тусклые глаза были устремлены в никуда и лишь изредка моргали. Он то и дело