всегда старался не остаться в долгу. Но это мне даром не проходило, в таких случаях я сильно волновался. А вот когда мне приходилось идти и просить не за себя лично, не за свою семью, а за других или для общественного дела, тогда у меня состояние становилось совсем другим, тогда я хоть к самому черту могу идти совершенно спокойно и с поднятой головой.

Итак, дело с местом для Ольги не вышло. Весь оптимизм мой — к черту, оказывается, нигде никто нас не ждет. Когда читаешь газеты, то кажется, что стоит только куда-нибудь приехать и заявить о желании работать, как тут же для тебя все условия. А вот приедешь — смотришь, никто в тебе не нуждается и нет для тебя нигде угла, в котором можно было бы хоть как-нибудь ютиться. Настроение создается очень паршивое, чувствуешь себя никому не нужным, бездомным, начинаешь с вожделением поглядывать на самые захудалые домишки на окраине, на чердаки, подвалы и даже дровяные сараи, думая: если бы я хоть тут имел право обитать. Встречая на улице хорошо одетых, сытых, раскрашенных «совбарынь», начинаешь злиться, хочется бросить что-нибудь оскорбительное, чтобы отравить ее самодовольство. Или смотришь, идет какой-нибудь калека, но одет вполне прилично — значит, имеет какой-то заработок, имеет и квартиру, чувствует себя в этом городе как дома. И начинает разбивать зависть, думаешь: неужели, черт возьми, я хуже всякого калеки, неужели я не способен выполнять хоть какую-нибудь работу, которая давала бы мне средства для существования, пусть самого скромного?

В надежде, что Рыбина, может быть, еще в Архангельске (с 1930 года я об ней сведений не имел), я решил Ольгу с Толькой отправить туда. В крайнем случае, если ее там не окажется, Ольга как женщина с ребенком, как слабое существо, скорее, быть может, встретит сочувствие, и ей скорее могут оказать помощь в устройстве. Даже если придется просить милостыню, то все же от голода они, может быть, не погибнут. Но когда я стал раскладывать в разные места наше барахло, я прочел на ее лице отчаяние, от душивших ее слез она не могла произнести ни одного слова. Я не выдержал, понял, что не могу отправить ее на произвол случая, прекратил раскладывать вещи и снова упаковал все вместе.

Решил ехать в Ярославль с нею. Но к Федьке я с нею являться не был намерен, а предполагал поместиться где-нибудь на время, ну хотя бы в Доме крестьянина[503]! А там Федька, поскольку он все же человек с положением и, надо полагать, имеет знакомства среди влиятельных лиц, может быть, сумеет посодействовать устроиться или мне на какую-нибудь работу с комнатой, или Ольге куда-нибудь уборщицей тоже с комнатой.

Словом, опять забрезжила надежда. Со мной почти всегда так бывало: пока куда-нибудь собираюсь, пока мысленно строю планы, все представляется простым и осуществимым.

У сына. Конфликт[504]

В Ярославль приехали в час или два дня. Дорога показалась слишком короткой, хотелось бы еще ехать и ехать, потому что в поезде я меньше чувствовал свою обездоленность, чувствовал себя равным с другими пассажирами. А когда поезд остановился на Всполье[505], и надо было выходить, на сердце опять стало тяжело, гнела забота: устроимся ли где-нибудь на ночлег или придется провести ночь, а может быть, и не одну на вокзале?

Первым делом пошли разыскивать Дом колхозника. Нашли его в самом центре города. На дверях прочитали объявление, что регистрация и впуск ночлежников производятся с 7 вечера, цена за ночлег с человека 5 рублей, при этом нужно обязательно пройти врачебный осмотр, дезинфекцию и баню. Ввиду такой дороговизны и сложности доступа пришлось от ночлега тут отказаться. Ольгу с Толькой я отправил на вокзал, где можно было провести ночь, сидя на скамейке, и даже вздремнуть тоже сидя, а сам пошел разыскивать сына.

Найдя по адресу дом, я на двери первой же квартиры увидел табличку: «Юров Ф. И.». Ага, значит, здесь. Постучал. Кто-то ответил, и я робко вошел. В квартире была одна женщина, кто она, я не знал. Спросил: «Здесь живет Юров Федор Иванович?» Она, ответив утвердительно, пригласила войти в комнату и садиться, а сама куда-то ушла.

Я неловко сел на мягкий диван, который неожиданно глубоко продавился подо мной, так что чуть ноги кверху не взлетели, и стал осматривать жилище своего сына. Оштукатуренные и побеленные потолок и стены, большие окна с кружевными занавесками, столы, покрытые скатертями, комод с блестящими приборами и слоноподобный мягкий диван — все это после пережитого за последние годы, после моей убогой избушки, прокопченной дымом лучины, на меня подействовало неблагоприятно, я сразу почувствовал себя не в своей тарелке.

Но вот вошел сын. Я растерялся, как школьник на экзамене, даже больше. Я не знал, как себя держать, а от стыда за эту заминку растерянность еще возрастала, я не знал, куда убрать свои руки и ноги.

Подав мне руку, он как-то деланно улыбался, вроде кому-то подражая, пристально меня рассматривал, как бы запоминая черты моего лица. Тут же была и сношенька, тоже поздоровалась со мной. Несмотря на самую изысканную вежливость их обоих, я сразу почувствовал себя как-то неловко. Не чувствовалось родственной или даже искренней дружеской теплоты. Хотя они старательно разыгрывали из себя вежливых, интеллигентных хозяев, мне показалось, что сношенька была мне не рада, а Федьке перед ней за меня стыдно, поэтому он тоже не рад. Последующее показало, что это первое впечатление не было ошибочным.

Не помню даже, не срывалось ли у меня в тот вечер «вы» при обращении к сыну, во всяком случае, не раз я ловил себя на попытке так обратиться.

Потом, в ходе беседы, мне пришлось сказать, что со мной приехали спутники и что они ночуют на вокзале. Когда я это говорил, Зины в комнате не было. Федька, конечно, сказал, почему я их не привел с собой, но чувствовалось, что говорил он так, что называется, для очищения совести. Я понял, что ему действительно было бы неловко перед женой, если