бы я пришел с Ольгой. И когда я сказал, что ничего, мол, и там заночуют, он не стал настаивать.

Так мы сидели и продолжали разговоры, хотя мне было не очень по себе: я не мог не думать о том, как они там переночуют. Ведь на вокзалах больших городов всегда полно шпаны, а кроме того бывает, что из вокзала и выгоняют тех, у кого нет проездных билетов. Дело уже подходило к полуночи, когда Федька, придя из другой комнаты, где, очевидно, советовался со своей супругой, сказал: «Давай, пока еще ходят трамваи, поедем, привезем Ольгу и Тольку». Я, конечно, не заставил долго себя просить.

На следующий день Зинушка уже показала свой характер. Когда она пошла на работу, я и Федька спали. Она Ольге наказала: «Встанет Федя — скажи ему, чтобы он наколол дров». У него была ночная смена, днем он был свободен, но дров почему-то не наколол. Ольга просила показать, где дрова, хотела наколоть, но ей не показали. Придя с работы и увидев, что ее распоряжение не выполнено, Зинушка надулась. Когда ей Федька стал показывать, какие он купил продукты, она даже не взглянула, а когда варила обед, то все ворчала, что она, мол, не прислуга и т. д. Понятно, что нам, непрошеным гостям, пришлось еще больше сжаться.

Я в этот же день пошел и купил хлеба на свои деньги. Для ночлега нам была отведена вторая, меньшая комната, мы там и жевали свой хлеб. Время ихнего обеда было для нас самым тяжелым. Мы были бы рады, если бы они нас к обеду не приглашали. Ведь приглашали они нас — это чувствовалось — только потому, что неудобно же было этого не сделать, а нам хотя и было нелегко принимать участие в обеде, но отказаться тоже было неудобно. Ольга еще задолго до обеда начинала мне говорить, что не пойдет сегодня обедать. «Что ты, дура, — говорю, — ведь это неудобно. Пока что ведь мы первые дни у них, а я все же отцом прихожусь». В самом деле, если бы мы отказались, то этим как бы сняли бы всю маскировку с «родственного гостеприимства», Федька тогда почувствовал бы себя неловко, как уличенный.

А между тем та пытка, какую я испытывал за этими обедами, не искупалась никаким аппетитом. Я и раньше, даже еще когда был парнем, не мог есть в гостях у таких родственников, которые, по моему мнению, потчевали только потому, что нельзя же не попотчевать, коль у них праздник, а я — родственник. Но там было можно не есть, а только делать вид, что участвуешь в трапезе, пробуя чуть-чуть блюда, это даже считалось хорошим тоном, а здесь ведь я садился обедать, значит, приходилось есть по-настоящему.

Надежды мои на то, что удастся устроиться на работу с жилищем, не оправдались. Правда, Федька просил об этом начальника строительства на их подстанции и тот, очевидно, пообещал. Отправляясь утром на дежурство, Федька мне наказал: «Часиков в 9 утра ты побудь вот тут во дворе. Пойдет начальник, так ты с ним и поговоришь. Ты его узнаешь, он такой маленький ростом, в очках. Человек он хороший, простой, так что ты не робей». В урочное время я вышел и стал наблюдать, прохаживаясь по двору, но, черт возьми, как было угадать, который из многих проходящих он? А если кто-нибудь другой окажется небольшого роста и в очках? Так и прозевал. Только когда этот начальник шел уже обратно с подстанции зачем-то к себе домой, только тогда, и то не я к нему обратился, а он подошел и спросил: «Это вы — папаша Федора Ивановича?» На его вопрос, что я могу делать, я ответил, что работал землекопом, работал и плотником по третьему разряду.

«Ну, давай, — говорит, — плотником и запишем, это полегче будет. А жена у вас тоже будет работать?» — «Да, — говорю, — если можно и ей, то это будет лучше». — «Её, очевидно, придется записать разнорабочей». Я впервые тогда услыхал, что есть такая категория рабочих. Но чем они отличаются от чернорабочих, я и теперь не знаю, потому что делают они то же самое: подносят кирпич, песок, воду, убирают мусор и т. д.

«Вам, наверное, комната нужна (Федька ему, конечно, об этом говорил, когда ходил вчера к нему специально насчет моего трудоустройства)? Как раз у нас в бараке есть десятиметровка[506], вам пока, я думаю, будет ее достаточно, а для нас хорошо, что мы одной комнатой обеспечим жилплощадью двух рабочих». Последнее было сказано явно для очищения совести: мол, комната мне предоставляется не в силу знакомства, а в целях выгоды для конторы строительства.

Сначала он написал было записку прорабу Мусатову, но потом почему-то решил дойти до него со мною сам. «Вот, тов. Мусатов, — сказал он прорабу, — оформите к себе на работу этого товарища плотником, а жену его разнорабочей и отведите им свободную комнату-десятиметровку». Мне показалось, что, говоря о комнате, он испытывал какую-то неловкость.

Мусатов дал мне записку и послал в контору, находившуюся в центре города, в доме горсовета, оформить там прием на работу. Там меня спросили, имею ли я квартиру. Я ответил, что нет. Так мы, говорят, на работу принять можем, но жильем обеспечить не можем, у нас нет свободных комнат. Я сообразил, что говорить о комнате, которая мне обещана, не следует. Я мог бы сказать, что у меня квартира есть, и меня оформили бы, а комнату дали бы без ведома конторы. Но как же, думаю, я могу воспользоваться этим, когда тут есть рабочие, работающие по году и больше, которые не могут получить комнату, а ютятся где-то в углах? Ведь они сразу же заговорят, что мне дали комнату потому, что сын посодействовал, и это поставит в неловкое положение и его, и начальника строительства. И я решил не оформляться.

В этой истории мне показался непонятным еще вот какой момент. Когда Федьке понадобилось поговорить с этим начальником насчет меня, он надел кепку и пошел к нему посидеть (жили они в одном доме) как к товарищу. А мне, чтобы поговорить с этим его товарищем, пришлось поджидать его во дворе. Значит, в их среде держатся взгляды, что мы, простые рабочие