письмо и от него. Они мне пеняли, что я не писал о своем местопребывании, и я знал, что это плохо. Но что я мог писать, находясь все время в таком жалком положении, особенно Леониду, которому я должен бы посылать деньги на жизнь, но не мог этого делать, так как сам все это время находился перед угрозой голода. Мешало переписке и то, что я не имел уверенности в завтрашнем дне: иногда и написал бы, но не знал, буду ли я на том месте до тех пор, пока может придти ответ. Да и тяжело было писать о своем положении, а скрывать я его не мог бы.

Из их писем я узнал, что Федька — начальник Северной электроподстанции в Ярославле, что он женат и уже имеет сына, а Леонид учится в семилетке. Леониду я и теперь не мог писать всю правду, например, о том, что у меня было еще двое детей, ему узнать об этом будет неприятно. А Федьке я об этом сообщил в первом же письме и описал ему, как тяжело мне было потерять дочку.

Жена мне писала: вот у тебя там есть свой угол (я написал, что купил избу), а у нас с Леонидом его нет. И писала также, что живется им там очень плохо. Поэтому у меня появилась мысль достать их к себе. Я просто тосковал по Леониду. Думал, если они приедут, жена сможет зарабатывать портновством, уж как-нибудь насущный доставать смогли бы, а избенка своя.

Об Ольге же я думал, что когда жена приедет, она не выдержит, не будет с нами жить, уедет от меня хотя бы в Устюг, где у нее есть кой-какие знакомые, которые могли бы помочь ей устроиться в уборщицы. К тому же у нас с нею в последнее время, очевидно, на почве нашего отчаянного положения и постоянного недоедания, стали часто повторяться ссоры. Не раз она укладывала вещи и собиралась уходить. Я знал, что начни я ее отговаривать, она никуда не пойдет. Но я не отговаривал, наоборот, помогал ей собираться, направлял в дорогу обувь, собирал ей нужные документы — в надежде, что, добравшись до Устюга, она, может быть, устроится и будет жить лучше, чем со мной.

Но все ее сборы неизменно заканчивались тем, что она разражалась слезами и упреками, что я рад ее спровадить. Видно было, что уйти от меня ей было тяжело не потому, что она боялась попасть в более трудное положение — труднее нашего, пожалуй, не будет, даже если милостыню просить — нет, ее удерживала привязанность ко мне. Я видел, что она приходила в отчаяние от мысли потерять меня навсегда. И когда убеждался, что с ее уходом ничего не получится, шел с ней на мировую, успокаивал ее, и у нас восстанавливался семейный мир.

Ссоры эти оставляли тяжелый осадок на душе. И так жизнь неприглядна, а когда поссоримся, и не с кем простого слова сказать, становится совсем мрачно на душе. И их, беспомощных и привязанных ко мне, жалко, и самому тяжело.

Одно время у нас на квартире жил слесарь льнозавода Береснев. Он был из местных колхозников, продукты имел из дома, а у нас нередко не было и куска хлеба к обеду или ужину. Когда он ел, Толька смотрел на него глазами голодной собаки. Иногда он отрезал маленький кусочек и давал Тольке. Мне было и тяжело, и стыдно видеть это.

Ольгу было жаль еще и потому, что детство ее было, пожалуй, еще более безрадостное, чем мое. Отец умер, когда она была еще подростком. Их было 6 сестер, старшие уже взрослые, но, несмотря на это, их мать взяла приемка — соседнего мужика, пьяницу. Все ее дочери волком выли, когда она пошла регистрироваться со своим избранником, а он их успокаивал: «Не ревите, девки, я вас не заставлю тяжелую работу работать, вы у меня будете ходить в полусапожках да пестряках (ситцевых сарафанах)». А когда вступил в права домохозяина, так и лаптей-то никогда не припасал. Были такие случаи. Встал он однажды утром в сенокос, собрался и ушел, не сказавшись куда. Что делать? Если идти на работу не по его распоряжению, будет взбучка, а не идти — и хуже того. И такие вещи он проделывал часто. На этот раз решили пойти косить на болото. Около полудня явился туда и он и, конечно, обрушился на них с матерной руганью, обзывая сволочами, бл…ми и т. п., а потом приказал им по болоту ползти на коленях. На болоте было полно воды, местами по колено, а пришлось ползти. Впереди ползла мать, а следом за ней гуськом ее дочери, и все навзрыд рыдали. Тут же на болоте было много соседей, но заступиться никто не смел, только женщины-соседки, смотря на такое издевательство, от жалости плакали.

А то раз Ольгу и еще одну из сестер заставил тоже ползти на коленях от своего дома до колодца, едва не через всю деревню, а было по колено грязи. И это только за то, что он увидел, как они на игрище плясали.

Часто он запирал муку и по несколько дней не давал печь хлеба, а сам это время кормился у матери, которая жила в этой же деревне. Все это было уже при советской власти, но они по своей неразвитости не обращались куда следует, а просто девки, которые повзрослее, разъехались кто куда. Ольга тоже ушла из дому к соседу, который приходился братом этому извергу, но был не похож на него, не пьяница и смирный. Но держал он ее, конечно, из выгоды, как даровую работницу, почти ничего ей не платил.

Потом из соседнего сельсовета посватался жених. Она было не хотела идти за него, но мать отлупцевала ее клещей[492] и выдала. Пожила она с любым[493] полгода и убежала, оставив даже свое скудное барахлишко. В свою деревню она, опасаясь матери, не пошла, а пришла в деревню Ларинскую к своей тетке, а та привела ее к нам на Юрино.

А я оказался таким подлецом, что исковеркал ее жизнь и жизнь своей жены. Если бы я не был таким животным, мне следовало