Об остальных частях тела и говорить нечего. Но что хуже всего, так это то, что она набивалась в рот, в горло, в легкие. Во рту пересыхало, беспрерывно хотелось пить. К вечеру я почувствовал себя совершенно больным.

Несмотря на душ, под которым можно было мыться сколько хочешь, уберечься от сажи, чтобы не принести ее домой, было невозможно, так как и чистая, и грязная одежда хранилась в одном шкафчике, а я к тому же не взял запасного белья, поэтому пришел домой несравненно грязнее трубочиста. Работа была не только крайне неприятна, но и вредна. Ввиду ее вредности рабочим полагалось так называемое «жировое», состоявшее из стакана молока. Выпил и я стакан какой-то промозглой белой жидкости, но вкуса молока в ней не обнаружил.

Кроме того, я не мог ежедневно приходить на квартиру к моим интеллигентным хозяевам вымазавшимся в саже, если работать тут, то надо было искать соответствующее работе и жилище. Да нет, я сразу решил, что работать тут не буду, даже если это повлечет за собой невозможность получить другую работу. Потолковал с Федькой. Он тоже был того мнения, что это дело неподходящее.

На другой день, придя на завод, я заявил, что работать не буду. Сделать это мне было стыдно. Правда, я мог заявить, что втянут на эту работу, можно сказать, обманом. Так оно, пожалуй, и было, потому что иначе на эту работу никто не шел, а какие и попадали на нее так же, как я, тоже работали неподолгу: из тех, что работали в тот день со мной, не было ни одного хотя бы с месячным стажем. Кроме того, как я потом узнал, существовало правило, что при найме, прежде чем оформить документы, рабочего должны ознакомить с будущей работой. Словом, у меня были основания опротестовать справку, которую они мне дали: «Уволен за отказ от работы». Такая справка лишала возможности получить работу в течение шести месяцев, что я тоже узнал только тут. А не предъявлять справку при поступлении тоже было нельзя: в паспорте ставились штампы о приеме и увольнении, и последний требовалось объяснить справкой о причинах.

Но я не протестовал, потому что сгорал от стыда. Я чувствовал себя дезертиром: ведь кто-то должен же тут работать. Бывают работы и еще более неприятные и вредные, но и их кто-то выполняет. Так что же я, привилегированный какой что ли, что не хочу тут работать?

Так, проработав один день, я заработал себе документ, с которым меня в течение полугода не могли принимать на работу, и дней десять выплевывал мокроту, похожую на деготь. Что же мне оставалось теперь делать? Только разве опять убираться в деревню и там как-нибудь существовать.

Федька сказал, что у них, пожалуй, не обратят внимания на эту справку, тем более, что по штампам на паспорте видно, что работал всего один день, можно считать, что не приступал к работе. Однажды к нему зашел его товарищ, некто Ленгвенс Фриц Фрицевич[510], прораб на монтажных работах подстанции. Когда зашел разговор обо мне, он предложил устроить меня к нему.

Это удалось. В конторе, очевидно, была проведена предварительная подготовка, к документам моим не придирались, и я стал подручным электромонтера. Федька брался готовить меня теоретически, и они с Фрицем Фрицевичем пророчили мне, что самое большее через год я буду монтером.

Я сходил на толкучку, купил нужные учебники, и взялись мы с Федькой за учебу. Но скоро я почувствовал, что это надо бросить. Не было у нас с Федькой нужной простоты, чувствовалась какая то фальшь, искусственность. К тому же его то и дело отзывала Зинушка, и я видел, что она терпеть не могла, когда он сидел в моей комнате.

Бывало, зайдет он ко мне, что случалось не часто, начнем о чем-нибудь говорить, как она уже кричит из своей комнаты: «Федя, иди-ка сюда на минутку!» И он уходит, оборвав разговор на полуслове. И так повторялось каждый раз. Наконец, я ему как-то сказал, что жена твоя, мол, меня ненавидит, она терпеть не может, когда ты бываешь у меня. И только я успел это проговорить, как из их комнаты донеслось обычное: «Федя, иди-ка сюда на минутку!» На этот раз он не сразу пошел на ее зов и, очевидно, передал ей мои слова, так как после этого она уже не вызывала его от меня.

Все это похоже на дрязги, но эти дрязги имеют для меня глубокое значение, потому что дело идет о взаимоотношениях с сыном. С сыном, на которого у меня было достаточно оснований возлагать самые большие надежды: ведь он же был лучшим учеником в семилетке, активнейшим парнем в комсомоле. Переписку мы с ним вели в товарищеском духе. Правда, когда я узнал из его письма, что жена его имеет слабость красить губы[511], то подумал, что парень, видно, связал себя с пустой женщиной. Но я никак не думал, что он под ее влиянием докатился до того, что распростился с комсомолом, махнул рукой на дальнейшую учебу и решил вить уютное семейное гнездышко.

Личные наблюдения превзошли мои самые худшие ожидания. С первых же дней я увидел, какое большое значение придает мой Федька дивану, галстуку и прочим предметам декоративного порядка и как он пусто проводит свой досуг.

А досуга у него было больше чем достаточно. Работал он тогда диспетчером на подстанции, дежурил по 7 часов в сутки. При этом на дежурстве у них можно было читать газеты и прочее, значит, и это время можно было использовать для саморазвития. Из свободного же времени он слишком много уделял на сон, спал иногда по 12 часов в сутки и даже больше. А остальное время убивал на то, что они сидели с супругой на диване и любезничали. Это было в ее духе, у нее была потребность, чтобы муж ею любовался, млел от созерцания ее красоты и, видать, она приучила его к этому, а сама заимствовала это из романов.

Или же он играл целыми днями в карты со свояченицей, гостившей у них. Почти ничего не читал, только просматривал газеты. Да и книг у него, кроме