То же наблюдалось и в ресторане. И охранники, и метрдотель, и затем официанты – все олицетворяли собой сплошное уважение, переходящее в подобострастие.

«Да кто ж он такой, этот Завен? – опять подумала Виолетта. – В визитке – довольно скромно: генеральный директор фирмы… Мос… – хрен его знает, какой-то – строй, а обращаются с ним, как с президентом. Но все равно – понты, сплошные армянские понты! Елкина мать! Да проходили мы это уже! Поразить хочет шиком своим. Чтоб я заинтригована была. Вся – от головы до промежности. Ага! Уже готова! Тоже мне загадочный граф Монте-Кристо! Армянский, елкина мать!»

С некоторых пор Вета ругалась и про себя, и прилюдно именно так. Мат или традиционное «елки-палки» ее не устраивали. Если она хотела крепко выразить свои чувства, она говорила: «Елкина мать», не особо вдаваясь в этимологию слов – кто, мол, такая елкина мать, уж не та ли самая, точно такая же елка? Не липа же в конце концов! Наверное, то был причудливый симбиоз двух самых распространенных выражений, произносимых обычно в сердцах «е… твою мать» и «елки-палки». А вместе – «елкина мать».

Когда двое официантов во главе с метрдотелем с лакейскими полупоклонами препроводили их к изолированному от всех дальнему столику и они там наконец расположились, Вета опять, прямо посмотрев на него, повторила:

– Ну? Я жду объяснений.

И он рассказал.

О том, что строительная фирма для него – хороший бизнес, но и только. Деньги? Да деньги, но деньги он умеет делать из чего угодно и без труда. Он один из первых придумал частные хлебопекарни, он стоял у истоков производства новых сортов пива и так далее и тому подобное. Ему придумать новую схему, какую-нибудь новую комбинацию, которая будет приносить деньги, ничего не стоит. Это не очень интересно. Самое интересное для него другое: политтехнологии, аналитический центр, который он сейчас возглавляет, предвыборные кампании – то одного кандидата, то другого – с диаметрально противоположными взглядами, какие у них взгляды – неважно, главное – увлекательная возможность манипулировать людьми, переставлять их, как пешки, конструировать самому их успех или провал. Быть своего рода серым кардиналом.

Он был в процессе всего вечера предельно откровенен с Виолеттой, открывая такое, что ей нельзя, невозможно было знать. Она сидела и слушала его речь, как захватывающий детектив, лишь изредка испуганно спрашивая себя мысленно: достойна ли я таких откровений? Зачем они? А Завен продолжал выдавать ей то, от чего брала оторопь. Такое, что можно поведать разве что жене, да и то не все и не всегда. Например, Вета предпочла бы не знать о том, что обличительные речи скандально известного телекомментатора в адрес одного популярного политика были согласованы с его, Завена, штабом предвыборной кампании этого самого политика. Они за два дня до эфира сливали продажному телеведущему тщательно отредактированную информацию, и, естественно, заведомо знали, какой мусор тот будет вываливать на голову их кандидата. Взамен они получали аналогичную информацию с той стороны, и тогда уже их телекомментатор обливал помоями конкурента. И все все заранее знали. И все – за деньги. И все называется – черный пиар. А люди наивно думают, как принципиально и честно, подтверждая документами и фотографиями, обличают люди друг друга, ни перед чем не останавливаясь. Ах, ну надо же – как воруют бесстыдно! Подлецы какие! Ведь нажрались уже досыта, наворовались, и детям и внукам хватит, ан нет! Не останавливаются, во власть лезут! Ах, какой этот! А мы-то думали, он честный! А другой-то! Мы и не знали, что он «по непроверенным данным» заказал убийство! И т. д., и т. д. И за всем стояли огромные, невообразимо для обыкновенного человека огромные деньги. И у него самого были огромные деньги, это само собой.

В середине вечера Вете пришлось понять, почему он так откровенен. С его откровениями она влипла по самые уши. Почему она не прервала его в самом начале рассказа, почему не сказала: я не хочу это знать? Почему, как девчонка, поддалась гипнозу его рассказа и его глаз? Теперь поздно. Она попала. Как-то сразу стала слишком много знать. Своим доверием он привязал ее. Намертво и быстро. Он вообще все делал быстро. И стоило ли теперь удивляться, что про нее он знал все: и где живет, и куда едет, и откуда приехала. Он, оказывается, выбрал ее давно, а она об этом и не подозревала. Он впервые увидел ее еще в Бельгии вместе с Марио на каком-то приеме. Он еще тогда решил, что пройдет время, и эта женщина будет принадлежать ему. Он знал и о разводе, и о том, что было прежде. Он со стороны наблюдал за ее жизненными пертурбациями и никуда не спешил. Его люди были везде, и им не составляло никакого труда знать о ней все – включая адрес, телефон и то, что по этому телефону говорится. Они и не такие задачки решали. Он все знал о маме и об их колдовском клане. Если Вета и была черной пантерой, то давно загнанной в угол, из которого нет выхода – только к нему в объятия. Ее взяли силой куда более мощной, чем у нее, и она подчинилась.

Нет, не в тот первый вечер. Завен, как уже было сказано, никуда не спешил. Он еще ухаживал какое-то время. Но как! Длительная осада Печориным гордой красавицы Бэлы – до тех пор, пока сама не попросит, – лишь жалкое подобие того, чем окружал Виолетту Завен, предупреждая и угадывая каждое ее желание. Он был внимателен, он был джентльменом во всем. Вот как на заре любовной жизни Виолетты Гамлет, но только рангом повыше, значительно повыше. Лишь однажды Вета увидела в нем досаду богача, чье финансовое пижонство не вызвало в ней восхищенной благодарности.

Они на два дня, субботу и воскресенье, решили слетать на море, проветриться. Проветриться захотели на одном из греческих островов, вернее, захотела Вета, а ее желание для него было свято. В аэропорту, в duty free, он пожелал сделать ей подарок. Отделы вещей и парфюмерии его не интересовали, он хотел сделать очень дорогой подарок. Они зашли в отдел ювелирный, и Завен стал предлагать ей на выбор часы стоимостью от 10 тысяч долларов и выше. Вета никогда не любила того, что слишком, и она отказывалась. Но чтобы не обижать его, выбрала то, что попроще. Швейцарские часы всего за 2 тысячи. Он все-таки обиделся, искренне не понимая, как это ее не прельщает то, что обычно прельщает всех. Он знает, что она не все, но чтобы до такой степени! Он начал спорить, настаивать, чтобы она взяла подороже.

В то время их роман был уже в полном разгаре. После месяца недосадливой, а вполне комфортной осады Вета сдалась и первая (!), сама (!) предложила ему себя. Она к тому времени уже сильно попала под его влияние. Под влияние, но отнюдь не в рабство. А он хотел максимального, хотел стать ее хозяином, хотел сделать ее рабой, подчинить себе ее душу, она это чувствовала. Физическая близость всегда была Ветиным главным козырем, она имела все основания надеяться, что после первой же ночи с ней именно он попадет в рабство, а не она. Так было всегда со всеми ее партнерами. Но не в этот раз. Он не попал в рабство или сделал вид, что не попал. «Что наша нежность и наша дружба, – как поется в одной песне, – сильнее страсти, больше, чем любовь», – вот такой вид делал он. Вета была раздосадована, но тоже сделала вид, что это ее даже обрадовало. И сейчас они жили как бы в гражданском браке.

В duty free спор, что покупать, затянулся. Объявили посадку на их рейс.