Невозможна.

Или все-таки…

– Мастер, – голос Инголфа прозвучал глухо, – я вас все-таки ненавижу.

– За что?

– Заставляете чувствовать себя неполноценным.

Баржу кидает на пирс, и пустые жестянки с грохотом сыплются на пол, они катятся, оставляя за собой масляные следы, которые старый ковер впитывает. Грязнее он все одно не станет.

Олаф же сползает со стула и садится на корточки. Он раскачивается, не отрывая взгляда от доски.

– Получится.

Улыбка у него широкая, совершенно счастливая.

– Быть может, и получится, – поправляет Инголф.

Он все же встает. Движения ленивые, текучие, преисполненные какой-то неуместной неги, словно бы он, Инголф, находился не на борту дрянной баржи, которая чудом жива, но на палубе королевского фрегата. А то и вовсе на берегу.

Пожалуй, такому подошел бы берег, и не дикий, изрытый искателями янтаря, но облагороженный.

Аллеи.

Пальмы. Статуи в тени.

Дамы в светлых летних нарядах. Зонтики кружевные, левретки и бланманже. Веера. Томные беседы о высоком…

– Зеркала… – Инголф пальцами водил по меловым линиям, но не стирал. Он читал формулы, и губы шевелились, повторяя про себя.

Узел.

И еще один. Энергетическая связка.

Шаг назад и взгляд мечтательный… так, пожалуй, смотрят на картину.

– Здесь, – тонкий палец ткнулся в доску, – сцепка ненадежна. И здесь, кстати, тоже.

– Знаю.

– Контур не выдержит…

– …если не добавить резервные вектора.

– …и откат…

– Там прочная порода. Гранит. Выдержит…

Инголф понимает с полуслова, и, с брезгливо оттопыренной губой, он берет кусок мела, разглядывает его долго, придирчиво, а потом резко, быстро вносит правки.

– Треугольника будет достаточно. – Почерк у Инголфа нервный, острый. – Квадрат был бы лучше, но, как понимаю, четвертого самоубийцу мы в столь короткий срок не отыщем. К слову, когда?

– Завтра на рассвете…

– Завтра. – Он мнет мел, и белые крошки сыплются на брюки.

Темная шерсть с узкой белой полосой. А пиджак на атласной желтой подкладке, которая на полтона светлей жилета.

– Завещание, по всему, оставить не успею.

Олаф смеется. До судорог, до всхлипа.

– Инголф, ты… ты зануда страшная, но я тебя люблю. – Он вытирает слезы тыльной стороной ладони, отчего-то левой, а правая, растопыренная, упирается в пол. – Нет, я тебя определенно люблю…

– Допустим. – Инголф отступает. – Но будь добр, держи свою любовь на расстоянии.

– Злой какой.

– Не злой. Брезгливый. Ты давно на себя в зеркало смотрел?

В этом раздраженном, с легкой нотой снисходительности тоне есть что-то успокаивающее, родное. И Брокк позволяет себе надежду.

…быть может, у них получится остановить безумие.

– Остался еще один нюанс. – Инголф расстегивал пуговицы. – Как избавить вас, мастер, от подарочка…

– Вряд ли получится.

…выжить Брокк не рассчитывал.

– Но попробовать стоит… хотя бы в теории.

Олаф вскочил. Его движения отличались нехарактерной прежде суетливостью, словно его переполняла энергия и Олаф не способен был управиться с нею.

– Оно маленькое… – Рука Олафа легла на грудь Брокка, а сам он застыл в неестественной позе. Ноги расставлены, колени полусогнуты, локти прижаты к бокам. Левое плечо опущено, правое поднято, и голова лежит на нем.

Ненормален?

Не более чем сам Брокк.

– Ты бы хоть руки вымыл. – Сняв пиджак, как делал всегда, приступая к работе, Инголф повесил его на спинку стула, провел пальцами по плечикам, выравнивая. В этом Брокку виделся ритуал.

…он согласен на ритуалы, лишь бы получилось.

Олаф же на замечание обернулся и, прижав к губам палец, зашипел:

– Слушаю.

Он и вправду слушал, и пальцы на груди Брокка подрагивали.

Грязные пальцы с ребристыми синеватыми пластинами ногтей. Не стриженые – обкусанные неровно, они плыли, удлиняясь, заостряясь, наливаясь характерным черным цветом.

На запястьях проступила мелкая мягкая чешуя.

Олаф отстранился и, сев на пол – садился он, по-детски широко расставив ноги, – сказал:

– У меня получится сделать замедлитель. Усыпить его… секунды на две.

Две секунды – это много…

– Заряд слабый. – Инголф деловито собирал тарелки, стряхивая содержимое их на пол. – Если отбросить подальше, то шанс есть.

…две секунды.

И цепная реакция…

…треножник зеркал, за каждым из которых станет жизнь.

Инголф.

Грязная посуда в руках. И ониксовые запонки в платине. Платиновая же цепочка для часов. И родовой перстень на пальце, который Инголф носит, пусть и втайне ненавидит свою полупричастность к роду Высокой Меди.

Дом его признал, но клеймо бастарда не вывести. И чувство собственной неполноценности разъедает Инголфа, заставляя карабкаться, доказывать и роду, и всем, что он достоин принадлежать к дому.

Как Брокк раньше не видел этого?

Наверное, смерть, пригретая на груди, избавляет от слепоты. И сейчас за холодной презрительностью Инголфа видится попытка защитить себя.

Знакомо.

И больше не вызывает раздражения снисходительная маска, взгляд сверху вниз, насмешливый, оценивающий.

Олаф… Олаф сидит у ног девушки, перебирая бусины, которыми расшит подол ее платья. Этот подол успел промокнуть, и Олаф наверняка уговаривает ее переодеться. А она делает вид, что не слышит. Но стоит ему замолчать, и рыжие ресницы вздрагивают.

Девушка ищет его взглядом.

Находит. Успокаивается.

И позволяет себя уговорить. Она встает, опираясь на протянутую руку, и улыбается, наверное, позабыв, что помимо Олафа в их доме – а старая баржа для нее именно дом – есть гости.

– Девчонку следует отослать. – Инголф ставит тарелки на пол и носком навощенного ботинка медленно толкает всю гору под грязное покрывало скатерти. – Надеюсь, на «Янтарной леди» найдется местечко?

«Янтарная леди» загружена до предела, а быть может, и предел взят. Пассажирская гондола примет пассажиров втрое против обычного, и грузовые отсеки не останутся пустыми. Неотапливаемые, не предназначенные для людей, но все же способные спасти.

…не эвакуация, нет.

…просто слух, что в городе неспокойно.