– Выходит, ты веришь ей?

– Когда ты исчез, а я осталась с доктором Талосом, и он, и Иолента не раз называли меня глупенькой за то, что верю каждому встречному, и всему, что ни скажет Бальдандерс, и всему, что говорят они сами. Но я все равно думаю, что даже те, кого люди зовут лгунами, много чаще говорят правду, чем лгут. Это же куда проще! Если история о твоем спасении неправда, зачем ее было рассказывать? Вспомнив об этом, ты только испугался бы войти в воду. А если она на самом деле не плавает среди звезд, какой прок говорить об этом? Никакого. Однако тебя, я вижу, что-то тревожит. Что? Расскажи.

Подробно описывать встречу с Автархом мне не хотелось, и потому я сказал:

– Не так давно видел я на картинке из одной книги создание, обитающее в межзвездной пустоте. Женщину с крыльями, только не как у птиц, а вроде этаких исполинских, разноцветных полотнищ тончайшей материи. С крыльями, вместо воздуха опирающимися на свет звезд.

На лице Доркас отразился живейший интерес.

– Это в твоей коричневой книжке?

– Нет, в другой. С собой у меня ее нет.

– Ладно, все равно. Помнишь, мы собирались проверить, что говорится в твоей коричневой книжке о Миротворце? Она ведь по-прежнему при тебе?

Да, книга была при мне, и я вынул ее из ташки. Страницы после купания намокли, и потому я, раскрыв книгу, положил ее так, чтоб солнце поскорей просушило бумагу, а игривые ветры, воспрянувшие, как только оно вновь обратило лик к Урд, ему в том помогли. За разговором мы осторожно листали книгу, так что мелькавшие передо мной изображения мужчин, женщин, чудовищ прочно запечатлелись в моей памяти и остаются со мной по сей день. Порой отдельные фразы и даже короткие отрывки по нескольку фраз, отпечатанные краской с добавлением мельчайшей металлической пудры, вспыхивали, едва луч солнца коснется их, и тут же гасли, вновь оказавшись в тени. «Бездушный воитель!», «ярко-желтая…», «чрез утопление…», а после: «Сии времена – суть времена древние, когда мир древен», а еще: «У ада нет ни места, ни пределов: где мы – там ад, где ад – там быть нам должно…»

– Не хочешь прямо сейчас почитать? – спросила Доркас.

– Нет. Хочу услышать, что стряслось с Иолентой.

– Но я не знаю. Я спала. Снилось мне… все то же, что и обычно. И вот вхожу я в лавку с игрушками. Вдоль стены ряды полок, на полках куклы, а прямо посреди лавки – колодец, а на бортике тоже куклы сидят. Помню, я еще подумала, что мой малыш для игры в куклы пока слишком мал, но они были так красивы, а у меня кукол не было с раннего детства, и потому мне захотелось купить одну, сберечь ее для малыша, а между тем вынимать иногда из шкафа, любоваться и, может, ставить перед зеркалом в спальне. Показала я на самую красивую, одну из сидевших на краю колодца, а когда лавочник поднял ее и подал мне, увидела, что это Иолента, а лавочник возьми да и вырони ее невзначай. Вижу: падает кукла в колодец, глубоко-глубоко, летит к черной воде… и тут я проснулась. И, конечно же, поспешила взглянуть, не случилось ли с ней чего…

– И обнаружила, что она истекает кровью?

Доркас кивнула. Ее светло-золотистые волосы блеснули под утренним солнцем.

– Да. И позвала тебя, дважды, а после вижу: ты бежишь по косе, а эта тварь поднимается из воды, тянет к тебе ручищу…

– Бледнеть тебе совершенно не с чего, – сказал я. – Иолента укушена каким-то зверем, это яснее ясного. Уж не знаю каким, но, судя по укусу, довольно мелким и опасений достойным не более любого другого мелкого зверька с острыми зубами и вздорным нравом.

– А знаешь, Севериан, помнится, я слышала, будто дальше на севере живут летучие мыши, сосущие кровь из жертв. Кто-то пугал меня историями о них, когда я была маленькой, а после, когда сделалась старше, в наш дом однажды влетела обычная летучая мышь. Кто-то из домашних ее пристукнул, а я спросила отца, не сосет ли она кровь и в самом ли деле на свете бывают летучие мыши-вампиры. Отец ответил, что таковые на свете есть, но живут далеко на севере, в жарких лесах у самого центра мира. По ночам они кусают спящих людей и пасущийся скот, а слюна их содержит яд, от которого оставленные зубами раны кровоточат долгое-долгое время.

Сделав паузу, Доркас подняла взгляд к кронам деревьев.

– Еще отец сказал, что столица ползет вдоль реки на север всю свою историю, начинающуюся с туземного поселения там, где Гьёлль впадает в море, и что самое ужасное начнется, когда она наконец достигнет тех краев, где обитают летучие мыши, сосущие кровь, и эти твари начнут гнездиться в заброшенных зданиях. Должно быть, живущим в Обители Абсолюта этот ужас уже знаком: мы ведь не так далеко от нее отошли.

– Всей душой сочувствую Автарху, – сказал я. – Однако таких длинных рассказов о прошлой жизни я от тебя, кажется, еще ни разу не слышал. Выходит, ты вспомнила и отца, и дом, где убили ту летучую мышь?

Доркас поднялась на ноги. Да, она изо всех сил делала вид, будто ничего не боится, но я-то видел, что ее всю трясет.

– Я вспоминаю что-нибудь новое каждое утро, после тех самых снов. Но, Севериан, нам пора в путь. Иолента наверняка совсем без сил, однако ей нужна пища и чистая вода для питья. Здесь оставаться нельзя.

Сам зверски голодный, я спрятал в ташку книгу в коричневом переплете и вложил в ножны только что смазанный клинок «Терминус Эст», а Доркас тем временем увязала в узелок свое немногочисленное имущество.

Покончив со сборами, мы двинулись в путь и перешли реку гораздо выше песчаной косы. Иолента идти сама не могла; ее приходилось поддерживать с обеих сторон. Лицо ее заметно осунулось, а голос она, хотя в себя, поднятая нами на ноги, пришла, подавала лишь изредка, да и то произносила не больше пары слов зараз. Только тут я заметил, как истончились ее губы, а нижняя безвольно обмякла, отвисла, обнажая и зубы, и мертвенно-бледные десны. Казалось, все ее тело, еще вчера столь пышное, размягчилось, подобно воску, отчего Доркас в сравнении с ее женственностью уже не выглядела, как прежде, сущим ребенком – скорее уж Иолента в сравнении с Доркас выглядела точно давно облетевший цветок, точно самый конец лета рядом с самым расцветом весны.

Так шли мы неширокой пыльной тропинкой сквозь чащу сахарного тростника, уже поднявшегося выше моей головы, и на ходу я вновь и вновь вспоминал, как влекло меня к ней в недолгое время знакомства. В воспоминаниях – безупречно подробных и ярких, куда желанней, куда притягательнее любых опиатов – Иолента опять становилась такой, какой я увидел ее впервые, когда мы с Доркас в ночи, обогнув рощу, увидели перед собой, в сиянии множества огней, посреди какого-то пастбища, сцену доктора Талоса. Ну и странно же было увидеть ее при свете дня не менее великолепной, чем в неверных, пляшущих отсветах факелов накануне, когда мы тем самым чудеснейшим в моей жизни утром пошли на север!

Говорят, любовь и желание – не более чем кузены, и я до того дня, до долгой прогулки с ватной рукой Иоленты поперек шеи, думал в точности так же, но теперь убедился: от истины это весьма и весьма далеко. Любовь к женщинам есть темная сторона женского идеала, взращенного мной на мечтах о Валерии, о Текле, об Агии, о Доркас с Иолентой и о фаворитке Водала, обладательнице сердцевидного личика да воркующего голоска, единокровной сестре Теклы, Тее. Вот отчего, в то время как мы втроем ковыляли меж стен сахарного тростника, когда все желание улетучилось без остатка, я, глядя на Иоленту с одной только жалостью, понял, что вправду люблю ее, хоть и искренне верил, будто меня привлекает в ней лишь вызывающе броское, налитое соками тело да своеобразная неуклюжая грация движений.