Я сознался, что сам я, горожанин, во всем, что касается скота, совершенно невежественен.

– А-а, – промычал гуртовщик, снова припав губами к бомбилье. – Но я-то куда невежественнее буду. Вокруг все до единого, кроме меня, – невежественные эклектики. Знаешь, каковы эти люди – те, которых эклектиками зовут? Ни аза в жизни не смыслят! Чему от таких соседей научишься?

– Будь добр, – заговорила Доркас, – пусти нас с этой девушкой внутрь, позволь уложить ее. Боюсь, она умирает.

– Так говорю же: не знаю я ничего. Вот его спроси лучше: это ж он умеет волов – тьфу ты, быков – за собой водить, как собачонок.

– Но помочь ей не может! Помочь ей можешь только ты.

Гуртовщик искоса взглянул на меня, и я понял: он наконец-то, к немалому собственному удовлетворению, убедился, что бык укрощен мной, а не Доркас.

– Подругу вашу мне очень жаль, – сказал он. – Вижу, вижу: красавицей когда-то была… Однако, хоть я и сижу здесь с вами да шутки шучу, в доме сейчас друг мой лежит. Вы вот боитесь, что она умирает, а я точно знаю, что мой друг при смерти, и не хочу, чтоб его тревожили в такое время. Пускай отойдет спокойно.

– Мы все понимаем и не потревожим его. А может быть, даже сумеем ему помочь.

Гуртовщик перевел взгляд на меня и вновь повернулся к Доркас.

– Странные вы люди: ну что я могу знать? Не больше, чем один из этих невежественных эклектиков. Ладно, входите. Только тихо там, и помните: вы у меня в гостях.

Поднявшись, он отворил дверь, оказавшуюся такой низкой, что мне, переступая порог, пришлось нагнуться. Внутри, в единственной комнате, царил полумрак и явственно пахло дымом. На тюфяке у огня лежал человек куда моложе и, думаю, куда выше хозяина ростом. Лицом он был так же смугл, однако здоровья, крови под темной кожей не чувствовалось – казалось, щеки и лоб его припорошены пылью. Постелей, кроме той, на которой лежал больной, в комнате не нашлось, но мы расстелили на земляном полу потрепанное одеяло Доркас и уложили поверх него Иоленту. Глаза ее на миг приоткрылись, однако сознания я в них не заметил, а прежняя изумрудная зелень невиданной чистоты поблекла, будто лоскут низкосортной шерсти, долгое время пролежавший на солнце.

Хозяин дома, покачав головой, прошептал:

– Дольше этого невежественного эклектика, Манаила, не протянет. А может, и опередит его.

– Ей нужна вода, – сказала ему Доркас.

– А это на задах, в дождевой бочке. Схожу принесу.

Услышав, как за ним захлопнулась дверь, я вытащил из-за голенища Коготь. На этот раз камень вспыхнул столь ослепительным васильково-синим огнем, что я начал опасаться, как бы свет не проник наружу сквозь стены. Молодой человек, лежавший на тюфяке, вдохнул полной грудью и шумно перевел дух. Я немедля спрятал Коготь в сапог.

– А Иоленте не помогло, – заметила Доркас.

– Возможно, поможет вода. Крови она потеряла очень уж много.

Доркас, склонившись к Иоленте, пригладила ей волосы. Должно быть, они начали выпадать, как нередко выпадают волосы у старух и у больных с сильным жаром: к влажной ладони Доркас прилипло столько волосков, что я отчетливо разглядел их, несмотря на сумрак.

– По-моему, она давно уже больна, – прошептала Доркас. – С тех самых пор, как мы познакомились. Доктор Талос давал ей что-то, на время улучшавшее самочувствие, но теперь прогнал ее прочь: очень уж она капризничала, вот он ей и отомстил.

– Как-то не верится, что он сознательно пошел на такую жестокость.

– Правду сказать, мне тоже. Послушай, Севериан: они с Бальдандерсом наверняка прекратят и представления, и разведку здешних земель. Быть может, нам удастся разыскать их.

– Разведку?

Должно быть, мое удивление в полной мере отразилось и на лице.

– Во всяком случае, мне все это время казалось, что бродяжат они не только затем, чтобы разжиться деньгами, но и для того, чтоб разузнать, что происходит в мире, и как-то раз доктор Талос сам мне в этом признался, хотя что они ищут, я так и не поняла.

Тут в дом вернулся гуртовщик с бутылью из тыквы-горлянки. Я помог Иоленте сесть, и Доркас поднесла горлышко к ее губам. Вода хлынула Иоленте на грудь, насквозь промочив изорванное платье, но кое-что попало и в горло, а когда бутыль опустела и гуртовщик снова наполнил ее, Иолента нашла в себе силы сделать глоток-другой. Я спросил, не знает ли он, где находится озеро Диутурна.

– Я – человек невежественный. Сроду так далеко не бывал. Говорят, это там, – отвечал он, указав направление взмахом руки, – на севере и малость к западу. Туда, стало быть, хочешь отправиться?

Я кивнул.

– Тогда через скверное место придется идти. Может, и не через одно, но уж каменного городища вам точно не миновать.

– Так, значит, тут поблизости город есть?

– Город-то есть, да только людей в нем нет. Невежественные эклектики, живущие в его окрестностях, верят, будто куда бы человек ни шел, каменное городище переползает с места на место, поджидает его на пути. – Негромко рассмеявшись, гуртовщик тут же оборвал смех и сдвинул брови. – Это, конечно, враки. Однако каменное городище гнет, искривляет путь всадника так, что тот выезжает прямо к нему, хотя думал объехать кругом. Понимаешь? По-моему, не понимаешь.

Но я, вспомнив Ботанические Сады, кивнул.

– Понимаю. Дальше.

– Но если ты пойдешь на север и к западу, то через каменное городище всяко должен будешь пройти. Ему даже путь твой искривлять не придется, а там… Некоторые не находят там ничего, кроме разрушенных стен. Кое-кто, слышал я и такое, сокровища находил. Одни возвращаются назад со свежими россказнями, другие не возвращаются вовсе. Девицы твои, я так полагаю, не девственницы?

Доркас тихонько ахнула. Я покачал головой.

– Это хорошо. Девственницы как раз чаще всего и не возвращаются. Пройти постарайся за день, чтоб с утра солнце светило через правое плечо, а потом в левый глаз. Застигнет там ночь – главное, не останавливайся и в сторону не сворачивай. Держи на Ихуайвулу, как только его звезды покажутся в небе.

Я кивнул и раскрыл было рот, собираясь продолжить расспросы, но тут хворый у очага открыл глаза и сел. Одеяло он сбросил, и я увидел, что грудь его перетянута испятнанной кровью повязкой. Вздрогнув, он во все глаза уставился на меня, что-то выкрикнул, и моего горла тут же коснулась холодная сталь – нож гуртовщика.

– Да не сделает он тебе зла, – сказал гуртовщик больному на том же диалекте, только гораздо медленнее, отчего я его и понял. – По-моему, он вовсе не знает, кто ты таков.

– Точно говорю, отец: это новый ликтор Тракса! Оттуда посылали за ликтором, и клавигеры говорят, что он вот-вот будет. Прикончи его, не то всем, кто еще жив, конец!

Пораженному упоминанием о Траксе, до которого еще идти и идти, мне захотелось расспросить его поподробнее. Пожалуй, договориться с ним и с его отцом мирно оказалось бы не так уж сложно, но тут Доркас ударила гуртовщика по уху тыквенной бутылью. Конечно, пустяковый, нанесенный женской рукой удар не нанес ему никакого урона, если не считать легкой боли да разбитой бутыли. В ответ гуртовщик отмахнулся от Доркас кривым обоюдоострым ножом, но я, перехватив удар, сломал ему руку, а клинок ножа переломил надвое, придавив каблуком. Сын гуртовщика приподнялся, потянулся ко мне, однако Коготь, вернув его к жизни, сил ему не прибавил, и Доркас одним толчком повалила Манаила на тюфяк.