преобразователи театрального искусства не выпячивают своей творческой роли. Им не надо самоутверждаться. Они самодостаточны. Они с легкостью отдают пальму первенства режиссерам, с которыми они работали. Просто потому, что знают себе цену. Им важно пространство не само по себе, – все они, каждый на свой манер, выражали в нем движение времени и вневременность бытия. Сиюминутность и большие линии истории. Они знают, что коробка сцены способна вместить все. Если к ней относиться честно, она откроет многие из своих тайн. Как, собственно, и человеческая жизнь.

Они не завидовали друг другу. В их общении торжествовала царственная дружественность… Они не боялись соперничества. И щедро делили свою любовь с окружающими их коллегами».

Кочергин, называя себя «питерским выкормышем», симпатизировал полной московской свободе самовыражения Бархина, который не придерживался какого-либо направления в театре того времени, не принадлежал ни к суровому стилю, еще господствующему, как говорил Кочергин, «в нашей изобразиловке, ни к “действенной сценографии”, ни к какой другой “фигне-мигне”. Он принадлежал только себе, был сам собой – Бархиным.

Многие изобразительные его работы тогда шокировали, но всегда останавливали внимание смотрящего на серьезности выражения идеи и блистательном мастерстве исполнения.

Он мне был нужен – как аккумулятор культуры… Он был пропитан генным знанием настоящей великой европейской культуры. При этом абсолютно без какого-либо снобизма, наоборот, в простоте душевной, не замечая своего наследственного культурного богатства, не кичась происхождением, как человек настоящей породы».

Бархин говорил, что режиссеру, который приходит с точным знанием, что он хочет от художника, сразу же хочется отказать. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Кто-то из великих режиссеров советовал первые два месяца ухаживать за художником, как за любовницей, а потом его можно и послать. Это, возможно, действительно так, но только не применительно к «первой тройке».

Глава двадцать четвертая

Тандем с Додиным

Лев Додин называл Давида Боровского «великим мэтром современного театра, одним из крупнейших мировых театральных сценографов». Он очень хорошо помнит таганские его работы, которые ему, совсем еще театральному юноше (юноше не по паспорту, а именно по принадлежности к театральному миру: первые спектакли со сценографией Давида Боровского Лев Додин увидел 25-летним), казались «недостижимыми, необъяснимыми, великими свершениями».

Додин говорит, что совсем непросто уместить Боровского и его личность в какую-то одну тему. Если рассуждать на тему «Чехов в связи с Давидом» или «Давид в связи с Чеховым», то, по словам Додина, прежде всего стоит сказать, что «Давид сам был удивительно чеховским человеком: очень стойким, очень хрупким, верным себе и последовательным во всем. Человеком, который на глазах творил себя, превращаясь каждый день во все более образованную и мощную личность. Человеком, который был честен в каждом своем поступке. И человеческом, и художественном. И который умел быть очень твердым и суровым, не обижая людей, с ним связанных, хотя очень часто имел по поводу них довольно непредвзятое и четко сложившееся мнение, но он не скрывал его, он просто умел выражать любую точку зрения не оскорбительно. Мне кажется, все это делали вот эти чеховские черты (не столько черты характера героев, сколько черты самого Чехова) – огромная сознательность и ответственность в подходе к каждому своему жизненному шагу – делало Давида исключительным человеком среди всех нас, делали его действительно интеллигентным среди всех тех, кто иногда порой считался интеллигенцией».

Додин, хорошо знавший все работы Боровского на «Таганке», какое-то время не отождествлял его с именем «Давид». Когда Лев Абрамович начинал работать с Эдуардом Кочергиным, Кочергин, в ответ на предложение что-то уточнить в макете, смотрел на Додина с таким явным неодобрением и, по словам режиссера, «немножко брезгливо и жалостливо» говорил: «Давиду бы это не понравилось». Додин все пытался понять: о каком Давиде – из Библии или из мифологии – идет речь. А потом сообразил, что самый мифологический герой в театре – это Давид Боровский.

В Театре имени Леси Украинки можно было услышать: «Боровский бы так не стал делать» и «Давид бы это забраковал».

«И действительно, – говорит Лев Додин, – все сверяется по нему. Он не просто большой художник, он открыл нам новый мир. Вот как Ван Гог открыл нам новый мир или возможность нового взгляда на мир. Так он открыл нам новый взгляд на мир театра, на его возможности. Заново открыл. Может, благодаря этому сегодня, когда на пути театра заросли сорной травы, все-таки не все зарастает, не вполне, остаются тропинки!»

После того как Боровский ушел из «колхоза» и они с Додиным стали основательно сотрудничать, Кочергин сказал Льву Абрамовичу: «Хорошо, что ты его “подобрал”. В исполнении кого-либо другого это слово, скорее всего, покоробило бы, но только не в исполнении Кочергина, блестяще русским языком владеющего, замечательного прозаика. «Подобрал» у него не имеет ничего общего с «облагодетельствовал» несчастного, оказавшегося не у дел, а означает только одно: Додин понимал (и давно понимал), какой слиток может оказаться у него в руках.

В МДТ тогда появился усталый человек с тихим лицом и медленной речью, во всем внешне контрастный бурному и властному Эдуарду Кочергину.

«Кочергин, – говорит, сравнивая темпераменты художников, Додин, – походил на хулигана, Боровский – на местечкового портного, привыкшего гасить напор клиентов. В важных обстоятельствах он явно предпочитал ватман – разговорам, наглядность чертежа – словесным кружевам. Говорил мало и взвешенно, точно проводил карандашом линию, тщательно выбирал слова и избегал эмоциональных всплесков».

Додин ощущал в Боровском то спокойствие, душевную ясность и силу, которые в совокупности называются мудростью.

Боровский всегда был очень точен в решении формальных проблем, остро их ощущал и не считал возможным хотя бы одну из них оставить нерешенной. В этом смысле он терзал себя до последнего.

«Я помню, – рассказывает Лев Додин, – несколько вариантов «Демона», которые он делал постепенно-постепенно, как бы концентрируя весь материал, отжимая его, как молоко при изготовлении сыра, – все больше, больше и больше. При этом решал и чисто технологические проблемы: где будут появляться артисты, как они будут уходить. То есть то, что многих художников как бы не заботит. Боровский же желает распорядиться пространством сам и, с одной стороны, помочь режиссеру, а с другой – поставить режиссера перед некими очень точными законами, которым нельзя не следовать, потому что тогда все разрушится. И вот в этой истории с “Демоном”, где уже все было красиво, и мне нравилось и, думаю, что театру бы понравилось, но он все еще себя мучил и мучил, потому что оставались не до конца проработанными несколько таких формальных вещей, как появление артистов, уход артистов, смена хора на солистов. Это его очень тревожило, и он не успокоился, пока