его словам, «был в большой растерянности», потому что ему было очень интересно, что это такое – опера. Один из привезенных Давидом вариантов получил развитие, и, говорит Додин, «возник такой замечательный античный театр» на огромной сцене в Зальцбурге, с пространством которой Боровский справился блестяще.

Замысел сценографического решения «Электры» возник у Боровского в Афинах. «Однажды, – рассказывал он, – я проезжал мимо отеля, над которым горела неоновая надпись – «Электра». И живо себе представил, что в нем остановилась группа артистов, они разучивают древний текст Софокла. Ночь. Красный сон. Почти галлюцинация. Или так: снится им (или нам) сон в красном свете. Костюмы артистов тоже красные. Кровавые. Или, скорее, сырая печенка. Сюжет-то кровавый. Красный – как известно – цвет энергичный, звучный. Василий Кандинский слышал в нем звук виолончели».

25 марта 1994 года, за двое суток до вылета в Москву, Додин и Боровский поехали к Аббадо (напротив этой даты в блокноте Давид нарисовал сердечко с пометкой «херово!» – он плохо себя чувствовал). Аббадо жил на крутой вершине в большом и красивом доме, который снимал на время. Давид записал: «На вершине живет вершина современной музыки. Гора живет на горе. Тихо. Солнце. Воздух. Тишина. Лес. Клаудио в джинсах. Тихий, мягкий. Полное умиротворение. Один. Секретарь Франческа. Клаудио увлечен книгой Альберта Эйнштейна. Показывает цитату: “Слава делает человека глупым”».

С макетом «Электры» в багаже Додин и Боровский вылетели по маршруту Ноттингем – Лондон – Вена, куда по местному времени прилетели в 7 вечера. Никто их не встретил. Лев Абрамович разменял имевшиеся у них деньги на шиллинги, и они на трех такси – макет и багаж в отдельной машине – отправились в отель. Поужинали в греческом ресторанчике. В полночь вышли.

Давид зашел в конференц-зал гостиницы. Распаковал все коробки. Стал собирать макет. В половине третьего ночи, как он записал, «сдох: утром доделаю». Доделывал с 8 утра. Стали ждать Аббадо.

Клаудио Аббадо приехал в десять.

«Такой летний, легкий, в хорошем настроении, – записал Давид. – Как только увидел макет, лицо изменилось! Мгновенная концентрация! Глаза впились! Видит, что что-то не так. Еще не совсем понимает… Наконец видит: “А где оркестр? Куда он делся? Зачем? Почему?..”

Начался длинный и долгий разговор…

Да, Аббадо за поиск нового, нестандартного. Идея хорошая, но – акустика! Связь с певцами! Звук! Потеря даже 10 процентов звука исключена!

“Может, – говорим мы с Левой, – попробуем…” Клаудио сопротивляется. Опять – да, опять – он за поиск новых идей в опере. “Но лучше, – сказал, – мне находиться там, где всегда…”

В час дня расходимся. У Клаудио вечером “Фигаро”. Он приглашает нас на спектакль. Мы с Левой выходим на солнечную улицу – прогуляться.

Что делать?

Оркестр в центре конструкции, не в «яме», был «солью» или «изюмом» нашего плана… Аббадо лицом к зрителям и музыканты в черных сорочках – хор и корифей…

Я предлагаю (Клаудио уезжает утром следующего дня – для разговора остается 20–30 минут вечером после “Фигаро”) перестроить, вернуть Аббадо с лабухами на их привычное место и не очень при этом разорвать архитектурные связи.

Лева приходит в 6 вечера (через полчаса нам ехать в оперу), соглашается, что уступка сделана. Если Аббадо на это не пойдет, тогда еще месяц и – новые декорации…

11 вечера – Аббадо! У входа в гостиницу его машина с невыключенным двигателем. Друзья ждут его в итальянском ресторане “Флоренция”.

Клаудио пугливо подходит к макету. Опять – мгновенная концентрация! Доволен, что он на привычном месте. Музыканты в своей яме. Но что-то мешает, что висит над частью ямы… “Ну ладно!” Соглашается. И берет нас собой во «Флоренцию».

Целый следующий день вожусь с ножиками, ножницами и клеем – нужно все переделать: и макет, и чертежи. Еле-еле успеваю к 19 часам, к приезду из Зальцбурга технического директора…

Все-таки легкая досада. Все-таки Аббадо – как бы это помягче и с любовью – мог бы попробовать. А вдруг получилось бы! Ведь отступить, то есть вернуться на прежнее место, всегда можно было бы, если что, через пять-шесть дней. На словах все хотят непривычного, а как только… Изменить, рискнуть можно только с молодыми и смелыми. И – цузаммен, то есть – вместе. А так – закончилась четырехмесячная гонка. Антракт!..»

Клаудио Аббадо был тогда не только дирижером спектакля, но и директором фестиваля, и создал уникальные условия для работы. Оперу, которая идет час сорок, где нет хора, репетировали два с половиной месяца, что для сегодняшнего театра нереально. При этом последние полтора месяца Аббадо лично участвовал в репетициях.

«Это был грандиозный опыт! – говорит Лев Додин. – Я открыл для себя совершенно новых артистов – оперных певцов (я предпочитаю их называть именно артистами, а не певцами). Интеллигентные, мобильные, дисциплинированные люди, с удовольствием погружавшиеся в незнакомый для них способ репетирования и новый для них художественный мир.

Недаром на оперу везде тратятся самые большие деньги, ни с какой драмой не сравнимые. Достаточно посмотреть на состав зала. Дамы в мехах и бриллиантах, мужчины с бабочками и в смокингах. С одной стороны, это красиво. С другой стороны, даже Аббадо, рассматривая макет Давида Боровского, вздыхал: “Они придут в смокингах и фраках, они покупают билеты по запредельным ценам, и это все, что мы им покажем?” А ведь еще в вечерних костюмах и без них в оперу приходят меломаны, желающие услышать ноту и не желающие, чтобы что-то их от этой ноты отвлекало. Их можно и нужно понять».

Предложенный Боровским «бедный театр» смущал Аббадо, поскольку фестиваль в Зальцбурге один из тех фестивалей, на которые приезжают очень богатые люди со всего мира.

«И я, – рассказывает Додин, – чувствовал, что Клаудио тревожится, не оскорбит ли их эта простота и бедность. На самом деле она их захватила, это было видно уже по началу действия, и потом зрители в конце спектакля вели себя, как на стадионе: топали ногами и так далее… Так что оказалось, что и стихии пространства, и стихии живой эмоции фрачная, смокинговая публика подвержена точно так же, как нормальная публика в джинсах или дети в коротких штанишках».

«Клаудио, – вспоминал работу в Зальцбурге Боровский, – обаятельнейший человек, и манера давления у него такая мягкая. Но – сильная. Художником по свету у нас был Жан Кальман, замечательный и веселый профессионал, много работавший с Питером Бруком. В последние годы он все больше ставил свет в оперных театрах Европы. Нередко выступал и как дизайнер. Очень, очень опытный. Он говорил Додину: “Вы должны молиться на Аббадо, вы и не представляете себе, что такое настоящая диктатура дирижера. Они ломают все, даже не спрашивая постановщика”».

Аббадо (кстати сказать, он присутствовал на всех репетициях) мягко так предлагал, мол,