Напитай этот сон, смертный.

И знай. Мы преклоняемся перед тобой. Сердца наши онемели от того, что́ ты нам предлагаешь, что́ даёшь от себя.

Ты — Итковиан, и ты — примешь т’лан имассов.

Сей воспоминания — плачь о нас, смертный…

Грозная, вздувшаяся туча — там, где прежде был лишь бесформенный, бесцветный, невероятно далёкий свод. Туча росла, расползалась во все стороны, заполнила всё небо, она набросила тёмный занавес поверх лиловой радуги. Багровые молнии вспыхивали тут и там по всему горизонту.

Мхиби видела, как туча разверзлась, излилась дождём — нет, градом…

Удар. Барабанный рёв обрушился на землю так, что заложило уши — приблизился…

Сейчас накроет.

Она закричала, вскинула руки.

Каждый удар был взрывом, куда бо́льшим, чем просто кусочек замёрзшего дождя.

Жизни. Древние, давно забытые жизни.

И воспоминания…

Сыпались градом вниз.

Невыносимая боль…

Вдруг прекатилась. Тень укрыла её, рядом под немолчным градом сгорбился некий силуэт. Тёплая, мягкая рука коснулась её лба, голос…

— Уже совсем немного, милая девочка. Эта гроза — неожиданность… — Голос замолк, охнул, когда град усилился. — И всё же… чудесная. Но тебе нельзя сейчас останавливаться. Вот, Крупп тебе поможет…

Как смог, он укрыл её от града, а затем потащил вперёд, ближе и ближе…

Серебряная Лиса заблудилась. Льющиеся ручьём слёзы почти ослепили её. Всё, что она начала ещё ребёнком на позабытом кургане у Крепи, всё, что начала давным-давно, вдруг показалось таким жалким.

Она отвергла т’лан имассов.

Отвергла т’лан айев.

Лишь на время… так она думала. На краткий срок, пока она будет трудиться, творить мир, который их ждёт. Она собрала духов, которые служили бы древнему народу, стали бы ему богами — она хотела принести исцеление т’лан имассам, облегчение — их позабытым душам.

Мир, где её мать снова стала бы молодой.

Мир-сон, дар К’рула. Дар даруджийца Круппа.

Дар любви — в обмен на всё, что забрала у матери.

Но т’лан айи ушли, молчанием отвечали на её отчаянный зов — и теперь погиб Скворец. И две женщины, на безмолвное присутствие которых Серебряная Лиса так привыкла полагаться — куда больше, чем они сами могли бы вообразить. Обе погибли, защищая её.

Скворец. Всё, что было в ней от Рваной Снасти, преисполнилось неутолимой печалью. От него она тоже отвернулась. Но Скворец всё равно встал на пути Каллора.

Сделал это потому, что остался тем человеком, каким был всегда.

А теперь потеряны и т’лан имассы. Смертный, Итковиан, Кованый щит без бога, человек, который принял в себя тысячи убитых в Капастане, распахнул перед ними объятия…

Невозможно принять боль т’лан имассов. Даже оставайся бог по-прежнему с тобой, он отказал бы. Невозможно. Их слишком много. А ты? Ты — лишь один человек, одинокий, ты не сможешь нести их бремя. Это невозможно.

Столь отважно.

Но невозможно.

Ах, Итковиан…

Серебряная Лиса чувствовала себя побеждённой — отвагой, но не своей — сама она смелостью никогда не отличалась — нет, храбростью людей вокруг. Со всех сторон: Колл и Мурильо, одержимые ошибочным пониманием чести, похитили её мать и наверняка даже сейчас берегут и охраняют её — умирающую; Скворец и две женщины; Итковиан. И даже Тайшренн, который пострадал — сильно, — когда открыл свой Путь, чтобы отбросить Каллора. Такая безрассудная, трагически неуместная отвага…

Я — Ночная Стужа, Старшая богиня. Я — Беллурдан, теломен, Сокрушитель черепов. Я — Рваная Снасть, бывшая прежде смертной. И я — Серебряная Лиса, заклинательница костей из плоти и крови, Призывательница т’ланов.

И я побеждена.

Смертными…

Небо над ней потемнело — Серебряная Лиса подняла взгляд. И поражённо замерла…

Волк метался, бился о костяные прутья клетки — его клетки… о мои рёбра. Он в ловушке. Умирает…

И я делю с ним эту боль.

Грудь горела огнём, вспышки мучительной агонии хлестали, будто снаружи гроза с градом терзала кожу на рёбрах…

…но буря не усиливалась, наоборот, как будто стихала, словно с каждым ударом что-то передавалось ему, дар…

Дар? Эта боль? Но как… что это? Что приходит ко мне?

Стар, так стар. Горькие и сладкие, полузабытые мгновения удивления, радости, горя — буря воспоминаний, не его — слишком много, валятся словно ледышки, затем тают в ярком столкновении — Ток чувствовал, как тело немеет под этим напором…

…вдруг его потащили прочь…

Ток заморгал в темноте, единственный глаз был так же слеп, как и второй — тот, что он потерял у стен Крепи. Что-то рвалось в уши, кажется, звук. Вопли, пол и стены дрожат, цепи рвутся, с низкого потолка сыпется пыль. Я здесь не один. Кто? Что?

На каменной плите рядом с его головой оставили борозды когти — жадные, тревожные.

Тянется. Хочет меня. Кто? И кто я ей?

Взрывы загрохотали ближе. И голоса, отчаянные крики по ту сторону стены… видимо, в коридоре. Звон оружия, вопли, хрип, звон доспехов — части брони падают на пол.

Ток повернул голову — и увидел кого-то во тьме. Огромное, напряжённое, визжащее, воющее без передышки. Огромные когтистые лапы умоляюще тянутся… тянутся…

Ко мне.

В пещере вспыхнул сероватый свет, мгновенно осветил чудовищную, заплывшую жиром рептилию, прикованную к стене напротив Тока. В глазах твари светился ужас. Камни рядом с ящером были изборождены глубокими царапинами, метками безумия, которые вызвали у малазанца ужас… ибо это безумие он опознал в себе самом.

Она… она — моя душа…

Провидец стоял перед ним, его движения были отчаянными, дёргаными — тело старика, которое так давно одержал яггут, разваливалось на куски. Монотонно напевая себе под нос какое-то песнопение, Провидец, будто забыв о Токе, подходил всё ближе и ближе к Матроне, к Матери.

Гигантская тварь съёжилась, когти скрежетнули по камню, когда она прижалась к стене. Крики рептилии не прекращались, гулко отражались от свода пещеры.

Провидец держал что-то в руках, бледное, гладкое, продолговатое — яйцо, но не птичье. Яйцо ящерицы, увитое сероватой магией.

И чары крепли с каждым словом песнопения.

Ток видел, как что-то вырвалось из тела Матроны, сияние силы, которое устремилось было вверх…