обрывается 6 февраля указанием: «Начал писать „На рубеже двух столетий“» (РД. С. 523). Очевидно, что работой над мемуарами объясняется пренебрежение дневником в оставшейся части февраля («Весь месяц сперва правка, а потом переписка первой половины книги „На рубеже двух столетий“») и в марте («Весь месяц бешеная работа над „На рубеже двух столетий“, иногда правка „Золота в Лазури“») (РД. С. 523).

Однако уже 1 апреля 1929 года (хотя мемуары еще не полностью закончены) частые записи в дневнике возобновляются и регулярно ведутся до сентября. Можно предположить, что во время очередной поездки на Кавказ (с 26 апреля по 24 августа) записи велись достаточно подробно. Когда же с осени Белый начал интенсивно писать роман «Маски», дневниковая продукция, как и в предыдущие разы, сократилась: «Подводя итог этой трети года сентябрь — декабрь, скажу, что отчаянная работа над „Маски Москвы“ взяла все силы; все иные восприятия — „из-под“ депрессии утомления от работы» (РД. С. 534). Судя по тому, что записи за сентябрь — декабрь даны не по дням, а по месяцам и носят суммарно-обобщающий характер, Белый в этот период или вообще не вел дневник, или (что более вероятно) обращался к нему эпизодически.

Упомянутая выше «депрессия», как кажется, была вызвана не только творческой усталостью, но также тяжелыми жизненными обстоятельствами и угрожающими политическими тенденциями.

Совсем атрофировалась «нота» Дневника; кучинский «Дневник» дышит на ладан; частью оттого, что все силы мысли стали техническими, при «Москве», отчасти потому, что положил себе за правило воздерживаться от культа в себе нот отчаяния; а отчаяние берет, что делается с людьми: смерти, болезни, катастрофические ситуации; бьет отвесно; и хочется, схватясь зá голову, спрятаться еще глубже. И «Дневник» есть: только он уже не выливается на бумагу; уже и «Дневник» волей рока вытеснен из поля жизни (РД. С. 535), —

подводил Белый не количественный, как прежде, а качественный и неутешительный итог 1929 года.

Однако и это заявление Белого о том, что дневник «уже не выливается на бумагу», не стоит воспринимать буквально. Отказа от дневника не произошло. Наоборот, с начала 1930 года Белый вновь продолжил его вести, что подтверждается и записями в «Ракурсе к дневнику», и теми «Выдержками из дневника Андрея Белого за 1930–<19>31 г.»[1568], о которых речь пойдет далее.

Полугодовое пересечение «Ракурса к дневнику» (он обрывается на июне 1930-го, на решении отправиться на отдых в Судак) и «Выдержек…» (начинающихся с января 1930-го) дает наглядное представление о том, как количественно и содержательно соотносится с пропавшим дневником его «Ракурс».

Судя по сохранившимся «Выдержкам…», Белый и в 1930‐м, и в 1931‐м вел дневник практически ежедневно. Первая из выдержек за 1930 год датируется 1 января, а последняя — 28 декабря; представлены также записи за весну, лето и осень. Примерно та же картина просматривается и в 1931‐м: первая выдержка датируется 5 января, а последняя — 30 марта.

Отметим, что записью за 1 апреля 1931 года начинается не попавший в ОГПУ фрагмент дневника за 1931‐й[1569].

Таким образом, можно почти с уверенностью говорить о том, что без записи в дневнике в этот период не обходился ни один день писательской жизни. Как кажется, «атрофией» дневника плодовитый Белый считал ежемесячные 30–50 страниц текста. Такое количество он «выдавал» тогда, когда дневник заполнялся не пространными черновыми набросками к будущим произведениям, а преимущественно «личными отметками».

Суммарное количество страниц дневника, который Белый вел с ноября 1925‐го по март 1931-го, просчитать невозможно. Однако примерный объем утраченной рукописи Белый указывает: «до 150 печ<атных> листов»[1570].

Остались от этого гигантского текста лишь малые крохи. Несколько цитат из дневника Белый привел в письмах Иванову-Разумнику, «погрузив» их в контекст раздумий о разных жизненных проблемах.

Так, в письме от 3 октября 1927 года приводится запись за 1 января:

Когда теперь бывает душно и тяжело, то оказываешься душевно слабее своих же мыслей. Достал свой дневничок, и себе самому в назиданье, а не Вам, прочитываю написанное мною себе в Дневник скоро год тому назад. «Предстоящее семилетие будет особенно трудно для непознавших…; ведь обращение к ним… познать будет идти остраннением их кармы, которую они услышат стуком судьбы; а этот стук есть стук бед, трудностей, страданий…» (Кучинск<ий> дневник, 1 янв<аря> 1927 г., 1 час ночи).

Легче записывать рецепты для других, чем для себя. Остраннилась за эти десять месяцев и моя карма. Остраннение в том, что вижу Аримана почти воочию на физическом плане; и он пристает, цепляется, ущипывает пальцы, бьет трамваем, бросает об лед, обнимает медведем и вместо утешающих листиков бросает в глаза муть с песком и подставляет глухую стену, в которую и вперяешься; не говоря уже о том, что жизнь наша вполне, как темница. Кряхтишь вовсю. Но в темницу не верю. И не случайно в моем Кучинском дневнике запись 1‐го января кончается текстом, открывшимся мне в Книге в самый безысходный, темничный миг: «Темницу мы нашли запертою, но отворив, не нашли в ней никого» (Деян<ия> ап<остолов>). Речь идет о выведении из темницы апостолов ангелами. Так же «претерпевшие до конца» будут духом изведены из темницы. «Изведи из темницы душу мою» (Белый — Иванов-Разумник. С. 540–541).

В «Ракурсе к дневнику» в записи за 1–2 января 1927 года эти «новогодние» мысли, вероятно, нашли такое лаконичное отражение: «Тема ритма года» (РД. С. 492).

Или — другой пример. В письме от 23 октября 1927 года Белый вспоминал, как цепь случайных обстоятельств (знакомая мелодия, неожиданная встреча) всколыхнула в нем год назад память о душевных травмах, нанесенных ему в середине 1910‐х А. А. Тургеневой, М. Я. Сиверс (женой Р. Штейнера) и дорнахскими антропософами, и о том, как эти болезненные воспоминания перерождались в воспоминания светлые:

<…> в прошлом году, в октябре, чуть ли не 18-го, в понедельник, я уезжал из Долгого переулка в Кучино; перед отъездом К. Н. мне играла Шуберта (романсы), а я все искал романса, с которым связаны воспоминания юности; его не нашлось: «Не этот ли?» — сказала К. Н. и сыграла великолепный «Die Stadt»: описывается стояние перед городом путника; путник вспоминает, какую боль здесь некогда он пережил; разбилась его любовь; из шубертовских звуков, им соответствуя, встали старые улички Базеля, Базель, мы с Асей, Мария Яковлевна — между нами; «все» бурно поднялось во мне, как обида и… бунт; и я это сказал К. Н.; она меня успокоила; непроизвольно я заехал перед вокзалом к М. А.; и у него случайно встретил приехавшую из «Die alte Stadt» девушку, почитательницу и