эвритмическую ученицу… Аси; сыгранный мне К. Н. «Die Stadt» был — предуведомлением; Асина «ученица» вознамерилась мне нечто передать от Аси; и я вернулся в Кучино — «бурей», дней 8 рвал и метал <…>. И это был путь от «боли» и «бунта» к теме, преодолевающей «Воспоминания» (Белый — Иванов-Разумник. С. 547)[1571].

Для подтверждения подлинности своего пути от «темных» чувств к свету Белый пересказывает прошлогодний дневник:

<…> мои дневниковые записи от октября 1926 года (на днях их перечитал: полезно!) — перечисление «кровных обид», полученных от Аси, Общества, Базеля и «старой дуры» (так в миги ярости зову «Frau Doktor Steiner»); 23‐го и 24‐го в «Дневнике» записи: «довольно», «нельзя» бурлить: лучше темное и интимное не вспоминать, а вспоминать — светлое, полученное от доктора; так «боль» и «бунт», исходящие от «Die alte Stadt», перешли в ноты «Воспоминаний» о докторе (ноябрь — декабрь), в темы «Пятого Евангелия» (январь 27<-го> года), «фантом»; и отсюда: в проблему эфирного тела, физич<еского> эфира (который — не физичен) и материи (февраль — март) до… Батума (Белый — Иванов-Разумник. С. 547)[1572].

В «Ракурсе к дневнику» в записи за октябрь 1926‐го значится:

Возвращаюсь к «Дневнику» <…>: сюда валю и эмбрионы мыслей, и личные отметки. Так: в октябре из «Дневника» вытягиваются мои воспоминания о духовной работе у Штейнера; потом обрываю воспоминания на том месте, где они еще не анализированы сознанием (довожу анализ моих «медитаций» до Христиании); и перехожу к теме просто «Воспоминаний о Штейнере» (РД. С. 492)[1573].

Вероятно, под упомянутыми в «Ракурсе к дневнику» «личными отметками» и тем «местом» мемуаров о Штейнере, которое еще «не анализировано сознанием», следует видеть те самые «кровные обиды» на А. А. Тургеневу, М. Я. Сиверс и западных антропософов, которые были записаны в «Кучинском дневнике», а потом пересказаны в письме Иванову-Разумнику.

Значительно большее представление о характере пропавшего дневника дают «Выдержки…» из него, приложенные к следственному делу о контрреволюционной организации антропософов и сыгравшие в этом деле весьма существенную роль. Об этом следует сказать особо.

8. «ВЫДЕРЖКИ…» ИЗ СЛЕДСТВЕННОГО ДЕЛА. 1931

Изъятие сотрудниками ОГПУ в 1931 году сундука с рукописями не только серьезно огорчило, но и не на шутку испугало Белого. В письмах с просьбами вернуть архив он по понятным соображениям акцентировал в первую очередь то, что не может без него работать («Без этого материала, я, как писатель, выведен из строя, ибо в нем — компендиум 10 лет <…> труда»[1574]). Но очевидно, что Белого больше всего волновала именно пропажа личного дневника: откровенные записи могли скомпрометировать и его самого, и Клавдию Николаевну, и все его окружение. Не будет преувеличением сказать, что Бугаев-человек остался на свободе, тогда как писатель Андрей Белый оказался целиком и полностью в руках ОГПУ.

Стараясь минимизировать катастрофические последствия случившегося, Белый пытался объяснить, на какие материалы, вместе с дневником унесенные из квартиры П. Н. Васильева следователям ОГПУ, стоит в первую очередь обратить внимание (дело вел СПО — Секретно-политический отдел полномочного представительства ОГПУ по Москве и области). Возможно, Белый искренне полагал, что использование некоторых его рукописей действительно принесет пользу арестованным, и потому настаивал на их приобщении к материалам следствия[1575]. Больше всего Белый уповал на очерк «Почему я стал символистом…», так как описанный там конфликт с немецкими антропософами мог, по его мнению, нейтрализовать обвинения в преступной зависимости русских антропософов от Запада:

Считаю нужным ознакомить следствие, ведущее дела моих арестованных друзей <…> с отобранной у меня личной рукописью <…> «Почему я стал символистом» — итог опыта жизни в западном обществе и разочарования в нем <…>. Прошу <…> ознакомившись с рукописью «Почему я стал Символистом» (антропософии посвящена 2-ая часть), решить, совместим ли тон рукописи, разделяемой К. Н. Васильевой и некоторыми моими друзьями, с «опасной» политикой и вытекающими из нее следствиями, — единственным поводом, по-моему, к аресту моих друзей[1576].

Примечательно, что из всего содержимого сундука Белый настойчиво подчеркивал значимость для следствия только этой работы:

<…> в числе рукописей <…> есть одна, которая должна заинтересовать цензора и которая озаглавлена «Почему я стал символистом» <…>; если бы прочли в числе 10-ков рукописей одну эту — «цензуре» бы стало ясно, что бессмысленно видеть «нос» там, где нарисованы «уши»; ведь все неприятности — сущее недоразумение! Я боюсь, что месяцы будут изучать неинтересные литературные материалы моего сундука, а то, что надо прочесть в первую голову, — отложат на последний срок: ведь месяцы — не шутка![1577]

Не исключено, что таким образом Белый хотел, как птица от гнезда, отвести внимание следователей от других, не столь благонадежных, на его взгляд, материалов, и прежде всего от совсем не благонадежного дневника.

Мне хотелось бы лично видеться с цензорами; и им объяснить, где в моем множестве бумаг, дневников и лит<ературных> материалов ответы на их занимающие вопросы; или: мне хотелось бы кому-нибудь из видных партийцев лично передать это и многое другое; или: чтобы кто-нибудь из друзей это передал <…>[1578], —

делился он своими надеждами с Мейерхольдом.

Впрочем, Белый напрасно опасался, что сотрудники ОГПУ не смогут самостоятельно найти ответы на «их занимающие вопросы». Месяцев на изучение «бумаг, дневников и лит<ературных> материалов» не потребовалось. Сундук, напомним, изъяли в ночь с 8 на 9 мая 1931 года, а машинопись с «Выдержками…» датирована 13 мая[1579]. То есть всего за пять дней «профессионалы» успели изучить содержимое сундука и вычленить из огромного корпуса текстов нужные, поняли значимость дневника, прочитали его, отобрали записи, необходимые для следствия, перепечатали их и приобщили к делу. Остается поражаться оперативности и аналитическим способностям сотрудников ОГПУ.

К следственному делу были приобщены не одни только «Выдержки из дневника Андрея Белого за 1930–<19>31 г.»[1580]. Однако именно они позволили без труда выявить истинное антисоветское лицо Андрея Белого и представить его в «Обвинительном заключении» как лидера контрреволюционной организации московских антропософов:

Политическая физиономия Белого в настоящем с достаточной полнотой характеризуется приводимыми выдержками из его дневника за 1930/31 г. В философии, политике и литературе Белый представляет собой ярко выраженную к/р фигуру. Успехи социалистического строительства, борьба за классовую выдержанность в литературе и искусстве, все основные мероприятия партии и Соввласти вызывают в нем открыто к/р реакцию[1581].

Достаточно пространные «Выдержки из дневника Андрея Белого за 1930–<19>31 г.» приведены непосредственно в тексте «Обвинительного заключения» (датированного 29 июня 1931 года).

Некоторые посвящены громким