Значительная часть дневника 1932 года представляет собой трудночитаемые, а порой и вовсе не читаемые черновые наброски статьи Белого «Поэма о хлопке», посвященной поэме Г. А. Санникова «В гостях у египтян»[1603]. По ним, думается, можно судить о том, как были вмонтированы в пропавший «Кучинский дневник» 1925–1931 годов «эмбрионы мыслей» и черновые материалы к «Истории становления самосознающей души», «Воспоминаниям о Штейнере», мемуарам «На рубеже двух столетий» и другим произведениям.

Трудно сказать, существовал ли дневник, охватывавший осень — зиму 1932-го, а также часть 1933-го. Сохранившийся дневник 1933 года начинается с августа — сентября и заканчивается началом декабря[1604]. Его можно назвать последним, предсмертным дневником.

Напомним, что с мая по июль 1933‐го Белый с Клавдией Николаевной отдыхал в писательском Доме творчества в Коктебеле. 15 июля с ним случился тепловой удар, обостривший и усугубивший все болезни, ранее дремавшие в организме (Белый назвал это «солнечным перепеком» или «солнечным отравлением»[1605], а современные медики назвали бы, скорее всего, инсультом). 29 июля супруги Бугаевы решились выехать в Москву. Август прошел в борьбе с недугом. В сентябре Белому стало казаться, что силы понемногу возвращаются. Он вновь взялся за работу и за дневник.

Этот дневник открывается пометой-заголовком «август 1933 г.»[1606]. Однако сами события августа 1933‐го отражены в нем минимально: в основном перечисляются события, связанные с летним отдыхом в Коктебеле, и строятся планы на будущее. Указывается также на случившуюся в июле болезнь и на то, что с тех пор прошло полтора месяца. Это значит, что «августовский» дневник был начат в сентябре. Упорная борьба со смертельным недугом занимает здесь существенное место, но не господствующее. Писатель пытается читать и размышлять о прочитанном, слушать музыку, переписываться и общаться с друзьями, среди которых большую часть составляют единомышленники-антропософы. Самым близким Белому человеком предстает в дневнике Клавдия Николаевна Бугаева, чувство к которой он переживает с интенсивностью молодожена и передает в терминах мистической экзальтации. Ее присутствие в своей судьбе писатель воспринимает как обретение любви небесной, воплощение которой он долго и безуспешно искал в других земных женщинах, но нашел лишь на склоне лет в «Клоде»:

Клодя, — не могу о ней говорить! Крик восторга — спирает мне грудь. В эти дни моей болезни вместо нея вижу — два расширенных глаза: и из них — лазурная бездна огня. Она — мой голубой цветок, уводящий в небо.

Родная, милая, бесконечно близкая!

За эти три года я думал не раз: есть же предел близости, створения души с душой! И — нет: нет этого предела! Беспредельно слияние души с душой для меня. «Я», мое «я» — только отблеск ея взволнованной жизни:

Мой вешний свет,

Мой светлый цвет, —

Я полн тобой:

Тобой, — судьбой.

И —

Редеет мгла, в которой ты меня

Едва найдя, сама изнемогая,

Воссоздала влиянием огня,

Сиянием меня во мне слагая.

<…> Моя милая подарила меня семьей; мне тепло с новыми родными; к Анне Алексеевне у меня чувство сына к матери; Ек<атерина> Алекс<еевна> пленяет трогательной добротой; с Влад<имиром> Ник<олаевичем> уютно. Спасибо, родная, и за семью![1607]

Упоенный супружеским счастьем, Белый готов воспеть гимн благодарности всему, что содействовало их соединению, — даже ОГПУ: ведь арест «Клоди» подтолкнул ее к расставанию с первым мужем, доктором П. Н. Васильевым, и вступлению во второй брак — с Б. Н. Бугаевым.

<…> так радостно, что трагедия, длившаяся так долго, так радостно разрешилась: 1) мой разрыв с Асей 2) наш антагонизм с П. Н. (из‐за Клоди) 3) нерешительность К. Н. развестись. Арест Клоди в 31 году и моя вынужденность говорить с Аграновым на чистоту, — шаги, определившие развод для К. Н. и «Закс» со мною; собственно, — нас навсегда соединило с Клодей ГПУ[1608].

Обращает на себя внимание то, что осенью 1933‐го П. Н. Васильев оказывается одним из лечащих врачей писателя, да и, по-видимому, просто другом семьи: в «Дневнике» зафиксированы его частые посещения дома Белого.

Был Петр Николаевич Васильев; играл Моцарта. Дал мне ряд медицинских советов (забастовал желудок); нам было очень хорошо втроем; и невольно вспоминались те уже далекие времена, когда нам было втроем невыносимо (максимум тяжести 1925 и 1926 годы) <…>[1609].

Правда, в отличие от небесной любви и супружеского счастья, настоящего своего дома Белый так и не приобрел: вместе с женой и домочадцами он вынужден был ютиться в однокомнатной полуподвальной квартире того же доктора П. Н. Васильева (сам он в это время жил в другом месте, по-видимому, у новой супруги). Усилия решить наболевший жилищный вопрос и получить, наконец, подходящую квартиру в строящемся писательском кооперативном доме предпринимались Белым на протяжении достаточно долгого времени. В дневнике нашли отражение квартирные заботы Белого, попытки подключить к решению этого вопроса высоких чиновников.

Вообще, отношения Белого с советской властью и «генералами от литературы» — пожалуй, наиболее интересная тема последнего дневника. Белый выражает явную заинтересованность в расположенности к себе Л. М. Кагановича и А. И. Стецкого. Писателя согревают слухи о том, что Каганович одобрительно отзывался о его творчестве, а Стецкий обещал помочь с получением квартиры и прикреплением к Кремлевской аптеке. Своим основным покровителем Белый считает И. М. Гронского, а главным и опасным недругом — Максима Горького. Именно на эти четыре персоны была в 1932 году возложена подготовка Первого съезда советских писателей, призванного объединить всю литературу на единой идеологической платформе — платформе социалистического реализма. Каганович курировал это мероприятие как член Политбюро и Оргбюро ЦК ВКП(б), Стецкий руководил им как зав. отделом культуры и пропаганды ЦК, Гронский был председателем, а Горький — почетным председателем оргкомитета ССП. Судя по лаконичным дневниковым записям и по предшествующим им летним письмам друзьям, Белый внимательно следил за политикой партии в области литературы и изо всех сил стремился к тому, чтобы партия признала в нем советского писателя, «своего». Тесное сотрудничество с властью и всемерное угождение ей было для Белого единственным залогом дальнейшей писательской жизни, а также условием допуска к «благам» — прикреплению к Кремлевской аптеке, получению долгожданной квартиры и т. п.

Планы Белого на будущее были тесно связаны с настоящим, с судьбой книг, готовящихся к изданию. Особую тревогу вызывали у него мемуары «Начало века» и исследование «Мастерство Гоголя» — предисловия к ним писались Л. Б. Каменевым. Несмотря на то что Каменев уже находился в опале и занимал