занавешено. Язычок пламени, трепетавший в почерневшем стекле, озарил середину избы багряным светом.

— Азиз! — вскрикнул я, вскочив с постели.

С какой жадностью я кинулся осматривать товарища, отыскивая на нем следы сабельных ран, ощупывая волосы, опаленные порохом. И какая во мне всколыхнулась зависть, когда вдруг на левой его щеке я заметил царапину!

— Это от пули? — спросил я, показывая на шрам.

— Конечно! — поспешно отозвался Азиз, и в голосе его прозвучали нотки нескрываемой гордости. — Я тут с вами болтаю, — спохватился он вдруг, — а дело не ждет.

— Какое дело?

— Это уж военная тайна, — уклончиво ответил Азиз и огляделся. — Где у вас тут дед?

Через день-другой Азиз снова заявился среди ночи. Как и в первый раз, не замечая меня, отвел деда в сторону. Они долго шептались в углу.

Я наблюдал за Азизом и радовался. Радовался тому, что вчерашний плакса стал важным человеком, шишкой на ровном месте, и ему взрослые многое доверяют. И еще где-то сердился на него. Шельмец. Без году неделя в партизанах, а разыгрывает из себя великого конспиратора. И словом не обмолвился ни со мною, ни с Аво. Будто в этом доме один дед. Уходя, он только сочувственно посмотрел на меня своими темными припухшими глазами.

Ну, хорошо!

Пусть мы не партизаны, как Азиз или там Айказ. Пусть не связные Шаэна. Никому из теванистов не успели разукрасить лицо, как это сделал Айказ, но ведь мы тоже что-то делаем? Раненый солдат, красноармеец, который в исповедальне тер-айра скрывается, не святым духом питается. Его надо кормить-поить. Попробуй все это делай, неси ему еду и воду, не навлекая подозрения, когда теванисты всюду шныряют по селу. Нелегкое, скажу вам, дело присматривать за раненым.

*

Однажды я нес еду раненому и вдруг услышал писклявый голос. Ни дать ни взять Сурик, впавший снова в детство. Но это был не Сурик, а его меньшой брат, такой же щупленький, крест-накрест перевязанный материнской шалью. Он стоял в углу дома Согомона-аги, на возвышенности, откуда можно было обозреть двор, и, окруженный толпой таких же сорванцов, подбадриваемый ими, кричал через забор:

— Эй вы, гимназисты, жалкие салаги, селедки! Выходи, сколько вас там?! На левую руку.

Улыбнувшись набежавшим воспоминаниям, я прошел мимо. Я не удивился бы, если бы из-за угла выскочил весь увешанный деревянными саблями и маузерами какой-нибудь крепыш, новоявленный Аво, изображавший из себя Нжде или там Тевана, Тигран-бека или еще кого.

Не знаю уж, почему Каро приспичило сейчас, когда Теван с его бандой так разгулялись, когда они, облюбовав наше село, засели в нем, не двигаясь дальше, поставить «Намус». То ли по заданию дяди Саркиса, чтобы отвлечь внимание теванистов, промышлявших мародерством и разным разбоем, то ли из любви к искусству. «Намус» был поставлен отлично, имел успех. Не будь теванистов, мы бы пошли показывать и в окрестные селения — так мы часто делали, но тут так развернулись события, что, как говорится, дай бог ноги. Во время постановки нагрянули красные. Что было! Началась перестрелка. Два раза пуля свистнула возле моего уха и шлепнулась о стену. Мы залегли. Артисты с визгом заметались по сцене, а Бархудар [90] с большими портняжными ножницами в руках как стоял посреди сцены, так и остался на месте.

Многие из зрителей были солдаты Тевана. Они пришли на наше представление после пьяного куража, без оружия, в сильном подпитии (да благословенны будут подвалы Затикяна, которые, видать, уж очень им приглянулись). «Намус» не протрезвил их, и теперь, толкаясь у входа, пошатываясь, валясь друг на друга, спешили наружу, по домам, за оружием, а пока вели отчаянную, безуспешную войну с самими собой, не находя управы своим ногам, которые шли вкривь и вкось, никак не хотели слушаться того, кого они носят. Кто-то догадался, задул десятилинейную керосиновую лампу-молнию, и все погрузилось во мрак.

Уже рассветало. Перестрелка еще не прекратилась, когда мы с Аво подкрались к нашему дому. Миг — и мы очутились в избе. Матери дома не было.

Дед не сразу заметил нас. Он стоял, опустившись на одно колено у зарешеченного окна, всунув берданку в железную решетку.

— Шалишь, не уйдешь, бандюга! — крикнул дед, нажав курок.

Грянул выстрел. Дед загремел затвором, выкинув толстую отстрелянную гильзу, и снова приложился небритой щекой к прикладу винтовки. Это был сигнал. С соседней крыши, как бы подхватив одиночные выстрелы деда, заговорил пулемет.

— А-а, не понравилось! — крикнул дед. — Не там курица яйцо снесла, где кудахчет? Ну-ка, Аракел, старый солдат-пулеметчик, еще разок.

Пулемет строчил с ровными промежутками.

— Заметалась наука с лампасами? — сквозь грохот выстрелов слышу я торжествующий голос деда. — Это про тебя, дружок, сказано: быстрая вошка первая попадет на гребешок. Друг мой, Аракел, привяжи эту собаку покороче.

Я лежал на полу возле деда. Аво растянулся на животе рядом со мной.

— Вас мне бог послал! — прокричал дед. — А ну, подавайте живей патроны!

Дед стрелял, меняя колени. Выбирая цель, он на секунду задерживал дыхание.

Берданка вздрагивала. Толстая гильза перелетала через плечо и со звоном ударялась об пол.

Дед останавливался, только чтобы заслать в ствол новый патрон.

В комнате пахло пороховым дымом.

Я выглянул в окно.

На улице метались пешие и конные. Теванисты отступали в беспорядке, бросая винтовки и награбленное добро.

Дед, выйдя из прикрытия, продолжал стрелять.

Из соседних домов тоже стреляли в толпу бегущих солдат. На крыше бесновался пулемет.

— За Мукуча!

— За Мурада!

Ложе берданки как бы срослось со щекой и плечом деда. После каждого выстрела через плечо летела горячая желтая гильза. Уже перечислены сыновья, родственники, погибшие на войне, а новые и новые имена сыплются без конца. Вся ярость, собранная по капельке, все обиды, которые он испытал в жизни, казалось, клокотали в нем, искали выхода.

В толпе солдат мелькнуло знакомое лицо. Я даже уловил на миг вдавленный лоб — отметина Айказа.

— Узнаете этого меченого? — дед поворачивает к нам пылающее лицо.

Я молчу. Меня бьет мелкая дрожь, и я боюсь — не сумею вымолвить ни слова. Не от страха, нет, а от какого-то липкого нервного возбуждения. Выручил Аво.

— Узнаем, дед, Самсон, — живо отозвался он, и голос его прозвучал так спокойно, что можно было подумать, что мы не на настоящей войне, а играем в войну.

— Правильно! Страх не заслепил тебе глаза. Он самый, сын шорника Андроника. Про волка речь, а он навстречь!

Щека деда снова плотно прижалась к прикладу берданки, и я видел, как его пальцы, темные от въевшейся глины, дрожали на ложбинке цевья.

За окном, размахивая маузером, как палкой, Самсон