В этой повести мы попадаем в странную Элладу, до боли знакомую. Здесь придворные эллины именуются «высокопревосходительствами», а фамилии и характеры совсем родные – например, грек Скотаз очень напоминает героя «Недоросля» Скотинина…

И просвещеннейший Александр Македонский тоже хорошо знаком. Целых два дня он честно слушался мудрого Каллисфена и совершал добрые дела. Но уже на третий день… сильно устал от собственной добродетели. И вот уже Александр вновь радостно предается разврату, слушается своих фаворитов и, покорный общей лести, решает объявить себя Богом…

Но Каллисфен выполняет обещанное – стыдит Александра, продолжает говорить властителю уже ненужную ему, неприятную горькую правду. Каков же финал? Каллисфен в повести, как и Каллисфен исторический, умирает в тюрьме от пыток. Его пытают по повелению Александра Македонского, объявившего себя сыном Юпитера!

Вот так еще до Французской революции Фонвизин предвидел обязательный финал свободного слова в ледяной Империи и будущие судьбы Новикова и Радищева.

В конце жизни Фонвизина разбил паралич. Теперь он был прикован к постели – но по-прежнему несгибаем. С парализованными рукой и ногой, невнятной речью, он продолжал творить. Денис Иванович задумал издавать газету, подготовил полное собрание своих сочинений. Но Екатерина напомнила ему – «ничто не забыто» – и его газету не разрешила. Собрание сочинений, над которым он столько лет трудился, запретила.

В последний вечер жизни Фонвизина его увидел поэт Иван Дмитриев. Великого драматурга привели под руки. Фонвизин сидел и слушал чтение вслух своей комедии, помогая воспринимать ее улыбками и жестами. После чего забавлял присутствующих смешными историями. Несмотря на существование, похожее на непрерывную пытку, «игривость ума не оставляла» его. «Мы расстались с ним в одиннадцать часов вечера, а наутро он уже был во гробе», – писал Дмитриев.

Денис Фонвизин умер 1 декабря 1792 года, успев распорядиться самым дорогим – написанной вместе с графом Паниным Конституцией. Он передал хранить ее родному брату.

О судьбе этой Конституции рассказал на каторге все тот же его племянник, декабрист генерал Фонвизин: «Список с конституционного акта хранился у родного брата его редактора, Павла Ивановича Фонвизина…» Но произошла Французская революция, Екатерина начала преследовать масонов. Известный масон Новиков был арестован, и московские ложи подозревались в революционных замыслах. Генерал-губернатор князь Прозоровский начал охоту на масонов. Их сообщниками и единомышленниками он считал всех, служивших в то время в Московском университете. Павел Иванович Фонвизин был тогда директором Университета. «Пред самым прибытием полиции для взятия его бумаг ему удалось истребить конституционный акт, который брат его ему вверил». Но третий брат, Александр Иванович, «случившийся в то время у него, успел спасти введение».

Так что, судя по этому рассказу, сама Конституция была еще опаснее сохранившегося введения…

Много лет спустя Герцен размышлял о временах отцов и дедов, о XVIII веке. «…Крик ярости притаился за личиной смеха, и вот из поколения в поколение стал раздаваться зловещий и исступленный смех, который силился разорвать всякую связь с этим странным обществом, с этой нелепой средой; боясь, как бы их не смешали с этой средой, насмешники указывали на нее пальцем».

Первым насмешником над этим «странным обществом», «этой нелепой средой» Герцен назвал Фонвизина.

Свое последнее лето Екатерина провела в Царском Селе. Парк был открыт ею для публики, и она любила сидеть на скамейке с верной Перекусихиной и наблюдать за новыми модами, за человеческими физиономиями…

…Вот, даже не обернувшись в их сторону, прошествовал мимо очередной щеголь.

«Ишь, какой важный, – усмехается Перекусихина, – и не оглянется!»

«А годков этак двадцать… ох как бы оглянулся! – добродушно улыбается Екатерина. – Видать, устарели мы с тобой, Марья Саввишна!»

«Она была невысока и сильно располнела в последнее время. Но в нужные минуты умела придать себе такой гордо-повелительный и эффектный вид, что казалась женщиной высокого роста и невольно приводила в смущение отнюдь не робких людей… – описывал Екатерину сменивший Храповицкого секретарь Грибовский. – Ее глаза голубые, оттененные черными ресницами, были очень хороши… Высокая шея, державно откинутая голова, высокий лоб. Она не горбится по-старушечьи, высокая грудь, ухоженное румяное лицо, слишком румяная от полнокровия. Кожа, зубы сохранились, недостает только одного верхнего, пальцы круглые, короткие, нежные. Правда, ноги, скрытые под юбкой, опухают, и во всех дворцах приделаны специальные плинтусы, чтобы ей избегать ступенек. Но она научилась ходить, точнее, ступать медленно, твердо-величественно. Голос имела мужественный…»

До конца дней удивляли ее мощь и харизма – от нее по-прежнему исходило электричество, заводившее ее любовников. И когда Императрица проходила мимо строя караула, гвардейцы дружно выпячивали груди, зная, что с караула часто начинался путь в ее постель – путь во власть и богатство.

На том последнем приеме в Зимнем дворце она – сама величественность! Должна была состояться помолвка ее любимицы, красавицы-внучки, с юным шведским королем. Ее двор – дамы и кавалеры – поражал в тот вечер водопадами драгоценностей. Съехались все послы. Невеста была сущим ангелом. С минуты на минуту ждали приезда жениха, но… Юный шведский король так и не появился.

Религиозный вопрос, очень важный для короля, не был улажен глупым тщеславным Дуралеюшкой, который взялся за это дело. И вернувшийся с переговоров Платоша сообщил Екатерине, что мальчик-король отказался приехать на свадебный сговор. Он не побоялся оскорбить ее на глазах всей Европы… При этом известии у нее случился первый удар. Она застыла с открытым ртом и не могла выговорить ни слова.

Через несколько мгновений речь к ней вернулась. Но свадьба не состоялась…

В начале ноября была гроза – очень редкая для Петербурга в это осеннее время. Когда Екатерина вышла на крыльцо, – писал в своих мемуарах ее современник Глинка, – полыхнула змеевидная молния, и она вдруг сказала: «Это за мною. Видно, скоро я умру».

Но умерла самая романтическая из русских Императриц совсем не романтично…

Четвертого ноября вечером в Эрмитаже собрался ее избранный кружок. Шутили много, вечный балагур Лев Нарышкин был в ударе, она благодарно сказала, что чувствует от смеха даже легкую колику. Несмотря ни на что, она оставалась оптимисткой, приверженкой радостной «улыбательной» жизни.

В свое последнее утро, 5 ноября, она проснулась рано и на обычный вопрос верной Перекусихиной «Как почивали, матушка?» последовал ее обычный вежливый ответ: «Такой приятной ночи давно не проводила».

Выпив кофе, приняла Дуралеюшку, потом удалилась в гардеробную (в туалет). Долго оттуда не выходила. Слишком долго…