некогда совсем… А государю я и так нравлюсь. То есть… – он засмущался вконец и умолк. Но матушка, мудрая и милосердная, и так поняла всё, говорить его больше не заставила, закивала, и расспросила, чем доселе пользовался.

– Ты с дурманом-то поосторожнее, Федя, коварный он. Не вдруг поймёшь, как оплетёт и завладеет тобою, беды бы не случилось… Есть в нём колдовство, есть. Лучше своего снадобья тебе дам, а ты, смотри, что присоветую, запомни всё хорошенько…

Уезжал он с полной сумой матушкиных особых подарков. В утреннем тумане, сыром, холодноватом уже, вкусном, оглянулся на оставшееся позади родимое место. Дорога, перед тем, как в пролесок, высушенный летом и уже осенённый первыми жёлтыми падшими листьями, нырнуть, взбегала на отлогий холм, и с него открылась их церковь белая, и звякнуло протяжно и мягко с неё колокольным приветом.

Светло и грустно ему было.

Однако, уже через версту-другую, как лес за спиной укрыл Елизаровские поля и покосы, мыслями улетел он к государю своему, и желал только поскорее одолеть путь, их разделяющий.

Москва.

Дом князя Василия Андреевича Сицкого.

Вечер 28 августа 1565 года.

Только-только, казалось, пускали они с подружками венки по Яузе, и берёзками украшали свои светёлки, а уже Успение…

Переполох был в Москве – внезапно государь Иоанн Васильевич из недолгого своего богомолья воротился не в Слободу, а прямиком в Москву. Праздник святой размахнулся мгновенно, Успенский собор Кремля переполнен был, как все площади и улицы, всем требовалось государю на глаза явиться, и тем даже, кто не особо был жалован.

Это княжна Варвара сама видела, натолкавшись сегодня до упаду по боярскому собранию в Успенском… Все знакомые там тоже с семьями были.

После службы торжественной батюшка остался в Кремле, а их отправил домой отдыхать.

Ей же хотелось поскорее вырваться, нагуляться на вольном берегу, песен попеть и послушать. Окончилась страда, люди всюду на полях падали наземь и лежали, и молились о милосердной зиме, здравии себе, и дожить бы до весны, а иные уже и сев озимый начали… И паутинки лёгкие полетели в воздухе, упоительно пряном, свежем, от садов спелых яблочных, в которых утопали все московские посады и берега.

Внизу она подслушала, что князь Василий Голицын, за коего её ещё с весны прочили, из Одоева, где воеводствовал на городе, переведён, вроде, и снова не в Москву, на границу куда-то. А известно ведь, ежели на Успение суженного не увидишь, то год весь и просидишь опять.

Княжна даже надумала всплакнуть, не от того, что любила своего означенного жениха, хоть и негласного. Просто стало вдруг себя жалко, дней цветущих своих, да и скучала она уже безмерно в спокойном родном доме, жизнь зазря проходила, и, чем короче делались вечера, на осень год переламывая, тем большей тоскою неясной её переполняло… Ещё не отгорело в ней это лето, полное надежды на новое и неизведанное, на женскую долю, о чём все жёны вокруг с кручиною и смирением говорили, как о долге почётном и тяжком, а девки с молодухами шалили, шутя и поминутно прыская потайными смешинками. Она и сама не хотела замуж. Но ждать зиму ещё чего-то – … Княжна устала, взялась было за книгу, батюшкою недавно принесённую, греческого письма, да и задумалась над ней.

И тут шебутные шёпоты сенных её девушек несносны стали. Захлопнув тяжёлую книжку, она вышла из своей светлицы, чтобы угомонить их. Девицы же, не смутясь почти, ей кланялись, улыбались лукаво, и толкали старшую, Татьяну, как самую доверенную и умную.

– Что, что такое, чего расшумелись?

– Так ведь гадание, боярышня, святое самое! Сама Богородица снисходит… Устинья наша, истопника дочка, замуж выходит нынче осенью, в ближний посад, за плотника, вот и матушка твоя, боярышня, её благословила, вот мы и себе загадали…

– И где только в ближнем посаде плотника она отсюда разглядела! – с досадой княжна крутанулась от них, и коса её тяжелой змеёй вослед взвилась, точно толстая длинная шелковая плеть, снизками жемчуга перевитая, и даже ветер пошёл.

– Государыня! Варвара Васильевна! Солнышко наше! – наперебой затараторили девицы, уговаривая её назавтра на речку пойти и там гадать… На суженного, конечно. По воде Успенской много прочесть можно, и уж ежели там отражение своего милого увидишь – точно, сама Дева Пресвятая тебе способствует.

Подумав малость, решила княжна чужой радости не перечить. Хотят – пускай себе веселятся. Воротилась сказать им что-то доброе, и тут закричали внизу, затопали шагами, что-то случилось там.

Все они к лестнице кинулись.

Княжна, посреди сеней оставшись, испуганно ждала.

С матушкой случилось плохо. Сердце и прежде ныло у княгини Анны, а тут повалилась прям, ни с того ни с сего.

Никто ничего ей говорить не желал, княжна плакала, и еле её батюшка успокоил.

А после, как отлегло к ночи Анне Романовне (задремала она, мятными отварами успокоенная), позвал дочь к себе.

– Толковал я нынче, доченька, с боярином Алексеем Даниловичем Басмановым. Ближний то государев стольник и воевода, и человек знатный и большой… Ты сядь, милая. Так вот, сына своего Фёдора он мне в зятья, тебе в мужья прочит.

– Батюшка… – только и молвила она, на лавку рядом со столом его опускаясь.

– Да что с вами, ей-богу, такое! И чем Басмановы прочих-то страшнее! – не в шутку сердито сказал князь Василий. – Что за спесь! Ну да, не князья они, да зато проку больше, чем в иных князьях! И… снова нам c государем породниться не плохо, сблизиться, как встарь было. Мать-то твоя всего уже боится, оно и понятно. А нам, Варенька, бояться некогда, такие дела… Даёт Алексей Данилыч за сыном уже сейчас вотчину их, Елизарово с сёлами, не без головы малый. Ну, готовься, стало быть. Вскорости сватов Басмановы к нам зашлют. С матерью твоей переговорю, не страшись, тут дело обстоятельное.

Она сидела, точно громом поражённая.

– Батюшка… К себе я пойду… Богородицу благодарить стану…

Он утвердительно промычал, смятенное дочери состояние уважая. Перекрестил её.

Поклонившись ему, руку поцеловав, как велит обычай, княжна наверх убежала, и молиться-то не могла, оглушённая нежданной вестью.

Царёв кравчий – её… жених.

Всех девок отославши, вмиг припомнила она всё, что о нём слыхала. Матушкин недуг в ней сочувствие сильнейшее вызвал, но не то чтоб протест, а… усомнение. Да и батюшка говорил, хоть твёрдо, но, как бы оправдываясь. "Не князья, и что же…"

Вот тебе и Успение254, подумалось княжне, и она ладонями ледяными пылающие щёки охватила.

Глава 21. Хлопотное дело

Елизарово.

Начало сентября 1565 г.

Петька хотел войти в сени чинно, да не вышло: нарочное письмо из Москвы от батюшки, запылённый гонец с провожатым, и спавшая, наконец, жарища, благодатному осеннованию первому начало дающая, переполняли его неугасимым нетерпением… И память свежая о братнином приезде, да с