задворки высморкаться и умыться, велел Сеньке готовиться с ним сейчас в город ехать. За гостинцами…

На дворе к ним подошли четверо ребят из опричного отряда, поздоровались, доложили, что наказ им от государя его всюду провожать, из виду не упускать, и головою за кравчего ответствовать. Федька всё уловить старался в них насмешку или издёвку какую, но говорили «орлики» государевы со всей степенностью и прямотой, и как бы доброжелательно. Присмотревшись хорошенько, Федька вскрикнул радостно и даже заулыбался – узнал под густеющими бородками и усами кучерявыми знакомые приметные рожи, с которыми тяготы Полоцкого похода некогда делили близ царского шатра. Все четверо были из поддатей рынд тогдашних, молодых князей, Петра Горбатого, Ивана Шуйского, Телятевского Тимофея… И Федька тут же припомнил их по именам, впервые радуясь кому-то, как добрым товарищам.

– Ершов! Тимофеев! Вокшерин! А тебя, Черемисов, и не признать – ищь, вымахал!

Несомненно, довольные тем, что узнаны, ребята заметно потеплели, и по пути к базарной площади даже порасспрашивали его немного о том, куда им надлежало отправиться и обитать, покуда сам Фёдор Алексеич не скажет трогаться обратно. Нельзя выразить, что эти простые бесхитростные расспросы сделали с Федькой… Тут же вмиг все его невыносимые думы рассеялись, на душе легко-легко стало, мир перевернулся, и бурей взволновало его уже совсем иной… Два года с лишним не видался он со своими там. Для них там всё шло, как и обычно, конечно. А для него столько переменилось, что навряд ли можно выразить, и помыслить-то боязно.

Не опала это, билось беспрестанно в хмельной от отступившего наваждения голове его, не скрытый гнев, напротив! – государь в самом деле милостив к нему, добр и чуток, и правда всё, что меж ними виделось, значит…

В запале чувства первым делом отыскал он золотный ряд, и сторговал себе у оборотистого астраханского купца трунцалу и канители пряденой, золотой и серебряной248, по четырёх с половиною рублей за литру, качества отличного, за какую бы в Москве никак не меньше шести запросили. Понабрал Федька и цевок с цепочками, и бити всякой, и к жемчугу присмотрелся. Учуяв в нём покупщика богатого, но и сведущего, купец всё наилучшее выставил, и, в цене уступая, свою выгоду в числе проданного получил. Такой торг Федьке нравился, и дело тут вовсе не в скаредности было – сказано ведь государем, бери, сколь хочешь, на подарки – а в природной Федькиной бережливости, коли уж возможно что-то сберечь. Окатного крупного бурмицкого249 жемчугу взял – матушке на ожерелье, за зерно в золотник весом без малого по восеми рублей, и тут не торговался. А среднего и мелкого, и ссыпного, и зубоватого250, но чистого, вполцены взял, а после чуть не мешок всякой зернятки, бутора и лома, в придачу, c намерением всех девиц и мастериц артели своей льняной наделить. После рукав251 взял, немецкой работы, иршаный, песцом отороченный, уже предвидя, как матушка замашет платочком на роскошество этакое, что не нужно оно ей в глуши-то… Прихватил мелочей в монистовом прилавке, колечек бирюзовых, и для Петьки присмотрел корольковую подвеску252 с образками серебра хорошего. И Фролу прикупил снастей охотничьих да рыболовных справных, хитроумных, ножей отменных, сапожной кожи всякой, рукавиц меховых, а там и посуды медной, чеканной работы восточной, кубков серебряных, малых, тканей цветастых китаянских, и тончайших бумажных и шелковых – на платы и ширинки, вышивать… Душистой гвоздики и перцу, и всякого ещё взял, матушке на соления, и не смог мимо связки кистей конского убора пройти, Петьке, опять же, пусть приучается, а там опять матушке и няньке Марфуше домашних мягких чувяков расшитых взял, лёгких, и тёплых, на зиму… Вина рейнского бочоночек взял, и – лошадку бурятскую справную, всего за два рубля. Вернулись под вечер уже, с целым вьюком добра на той лошадке и без копейки казённых денег.

Елизарово.

20 августа 1565 года.

– Поставили мы сетку, на ночь, на заводи, там, ну, ты знаешь, а чуть свет – с Фролом в лодку, и поехали вынимать. И глядь! – топляк висит, и стали мы его баргить, сетка-то тоненькая, порвётся, того гляди…

Федька блаженствовал, лёжа в теньке ивовом на берегу, смотрел, как Петька старается говорить степеннее, и как он вырос.

Уже три дня он дома бездельничал.

Ему всё время хотелось спать, от покоя, тут царившего, и от отбушевавшей встречи всем миром, что ему устроили на родном дворе. Арсения, которого он вперёд тогда выслал версты за три на резвом конике с письмецом для матушки, чтоб готовились к гостям, приняли так, что он очумел слегка, не привычный к такому пристальному вниманию.

На Федю посмотреть собрался, верно, весь окрестный люд, не занятый жатвою. Голопузые малыши визжали и бегали, от мамок оторвавшись, и маленький отряд государева кравчего с полным почётом въехал в ворота усадьбы Басмановых.

Матушка глянула – и пала на грудь ему, и он, обняв её ласково, увёл в терем. Но, прежде, успел Петьку схватить в объятие, отпустил, оба дышали бурно, и Петька побежал как раз матушку звать, новизною и блеском брата старшего потрясённый, конечно… Огонь глаз Петькиных был уже совсем лихой, да и шеи его достал он, обнять, слегка только на носки поднявшись… Большой стал!

Суматоха бы была неимоверная, но Федька, умеючи уже, всему команду сам раздал быстро, Фролу руку сжал, заручаясь вниманием дальнейшим, и час всего спустя всё образовалось в чинный и законный обряд гостеприимства. Ну, и баньку затопили, вестимо…

На другой день все отдыхали. И на третий тоже. Накупались вдоволь, последние ведь тёплые деньки проходили.

Сперва Федька не знал, с чего и начать говорить, но Петькиными стараниями речь сразу вышла на Рязанскую битву, и тут Федька не поскупился, картины обрисовал со всем жаром и размахом. Открывши рот, сгорая от переживаний, зависти, гордости за своих, он пожирал брата своего героического взором, и на стремянного его косился, тоже с завистью – в двенадцать такое спытать! Сенька сидел поодаль, как будто его это и не касалось вовсе, и на обращения господина "Да, Арсений?" кивал скромно молча. Послушать Федьку набилось в просторный главный покой народу много. И младший Буслаев, неразлучный теперь Петькин приятель, в углу пристроившись, ноготь грыз, рассказу остро сопереживая.

Про Москву, про все места, где довелось побывать, говорил Федька. И забавное, и страшное, конечно, тоже. Всем же страсть как хотелось об государе узнать побольше, как и что во дворце, ведь так близко к нему был рассказчик. Но как-то опасались, неловко было это. Петька всё ж не выдержал, каков он, государь наш, испросил.