Помолчав, став вмиг серьёзным, Федька молвил только одно: «Велик! Во всём велик».

Оставшись наедине только своей семьёй, говорили уже о делах личных. О батюшке много. Федька, как мог, успокаивал мать, Петьку подбадривал, и обнадёживал, что вроде бы осенью воевода сам намерен навестить вотчину. Ежели напасти какой не стрясётся, и служба его отпустит домой.

Арина Ивановна на сына наглядеться не могла, и отпустила его на реку с гостями и своими мальчишками, расплакавшись опять, хоть и с улыбкою тихого своего нелёгкого счастья.

– И чего ж, наловили ряпушки?

– Да наловили! – смехом отвечал Петька. – Не топляк то был, щучища здоровенная! Вот же стерва, как брякнется хвостом!!! Видать, забралась ночью ряпушку нашу жрать, да сама зубьями в сети зацепилась!

– Ну а вы что?

– А что… Сетку беречь же надо, порвёт, скотина, же… Какая уж тут ряпушка! – чо раздавила, а чо порвала в клочья, покуда там билась сама…

– Ох, жалко как…

– Да не говори! Она ж, падла, ряпушка эта, на приманку-то не клюёт, не выманишь, особняком ходит, на глубине… Ну, ты знаешь! Есть, говорят, какая-то «хрень», что манит её… У мужиков спрашиваю – они только хитрят да помалкивают.

– Я тебе после покажу, Петя, есть, точно, хитрость тут такая… Только девкам про неё сказывать не надо, – и Федька подмигнул брату.

Младший помолчал почтительно. Благодарно, что не как прежде, не как с ребятёнком, а на равных он с ним теперь, товарищески.

– Так вот! Щука эта измоталась вся, и то бревном прикинется, а то, как к ней прилезешь – ка-а-ак забьёт хвостом опять же, и – нырять… Ох, мы и умаялись! А Фрол терпение потерял, петлёю верёвочной эту гадину, значит, зацепляет, солнце уж высоко, а мы не у дел! И только он ету гадину подцепил, она как шарахнет!

Все помолчали.

– Вот и кувырнулся Фрол из лодки! И там уж внизу её, тварюгу, из сети нашей выпутал, а, наверх поднявшись, в глаз ей ножом засадил. Ну и убил так…

– А ряпушка как же? – выждав уважительно время, пока все рассказ переживали, спросил Федька.

– Да… какая уж тут ряпушка – ошмётки одни нам оставила. Ну, приволокли зато гадину на кухню… А что за приманка-то, Федя?

– А это, Петька, я тебе только на ухо скажу, а то клёва нипочём не будет!

Послушно склонившись, братниной сильной рукой обнятый, Петька даже глаза зажмурил, слушая тайный совет. И покраснел слегка от восхищения.

Вечером шёл Федька по лестнице вверх в матушкины покои. И тут Дуняшку встретил, что оттуда спускалась из сеней светёлки с корзинкою работной какой-то.

Окинув её взором, улыбаясь сдержанно, заприметил он и кичку красную нарядную, головку её красивую покрывающую, и под грудью её пополневшей, под панёвой, пёстро расшитой, приметы будущего дитя.

– Постой, Дуняша…

Она послушно замерла, и руку даже от его, поверх своей легшей, не отняла. Но не глядела.

– Муж-то не обижает?

– Да не жалуюсь, Фёдор Алексеич…

– Хорошо… Вот, возьми, подарочек тебе от меня, – и он вынул из-за пазухи бусы коралловые, розоватые, весёлые, точно яблочные бочка, и протянул ей, с ладным серебряным замочком.

– Да что ты, Фёдор Алексеич… Не изволь сердиться, только, не могу я… – и она тут подняла на него очи свои, добрые и укоризненные. – От тебя – не возьму. Сам пойми…

– Евдокия! Постой. На, прими, не отказывай душе моей! А… Степану скажи, мол, матушка боярыня пожаловала… в честь сына приезда… За службу, на радостях… Ты же при светёлке её теперь, да? Деловница, стало быть…

Она приняла, глаз уже не поднимая, и поклонилась, и прошептала что-то. И быстро прошла мимо вниз со своей корзиной работы.

Федька перевёл дух, только теперь до боли везде ощутивши, вспомнивши, как же тогда было… хорошо.

Последний вечер дома проводя, он уважил матушку, и долго с нею был. Уже стемнело, он слушал её мягкий, неспешный всегда голос, и решился, всё же, о своём насущном посоветоваться.

– Дала ты мне тогда фиальчик тот дивный, да опустел уж почти. Не придумаю, как без него буду! Где бы такое раздобыть? Ходил, бывало, по лавкам персиянским, и турецким, и индусским даже, и чего только нет у них в коробах, каких притираний только и прелестей, а… не то, не то всё!

– Ах, это, помню, Алексей Данилыч привёз, от Захария Иваныча, Очина… Где уж тот добыл духи чудные, не ведаю, только для своей ненаглядной Ильяши253 он ничего не жалел, всё порадовать её желал, и шальвары носить не воспрещал, но – по дому только… Уж как любил её, как любил, на руках разве что не носил. А может, и носил, в тереме-то, от глаз подальше чужих. И сынка её как своего принял, хоть ханский отпрыск то был, вражий сын-то, по крови, а… – вот же чудеса! – она тихонько нежно рассмеялась, а сама за Феденькой смотрела чутко. – Видно, добрая была она, и сама настрадалась свыше меры, пока государь наш её за Захария-то не отдал. И уж души оба друг в друге после не чаяли… Да померла вот, году в прошлом, как раз. Занедужила от холоду, что ли… Захарий Иваныч убивается, говорит, не женится больше. И мальчишка помер, давно ещё, вдовцом вот он остался, деток у их не случилось, а – люблю её одну, говорит, никого не мыслю рядом более…

– Постой, как – отдал? Сам приказал ему жениться, что ли? Государь?

– Да, сам и приказал… Алексей Данилыч тогда удивлялся сильно, да жалел Захария: виданное ль дело – чужую жену, иноверку, пускай и царицу астраханскую, да на сносях, брать! По чину – честь то большая, конечно, а вот по сердцу как… А она и по-нашему не говорила совсем, для венчания православного только выучил её отец святой словам заветным. И чего же только в жизни не случается, Феденька! – Арина Ивановна погладила сына по шелковым кудрям, по щеке бархатистой, и твёрдой, и нежной с виду, точно девичьей.

– А не колдовство ли это, матушка? – о своём размышляя, и об услышанном, Федька шёпотом высказал.

– Ну, я не знаю… А разве не может на свете любови быть? Приятности друг другу человеческой, сердечной… Может, и даётся счастие такое иным, почему же нет. Только больно уж горестно после бывает такое терять… Какой ты у меня красавец стал, Феденька! Глаз не отвести! Как ты, ненаглядный мой? Всё мы говорим, говорим, а я о главном-то и не ведаю… Что на душе у тебя? Тяжело, знаю, понимаю, этак на виду всё время быть…

Он прижал к губам её ласковую руку.

– Матушка! Я… Мне кой-что надобно, знаешь, по красоте как раз, – он усмехнулся, немного смущаясь, ресницами прикрываясь. – Мне бы чтобы не бриться, а то, знаешь ли,