Пруста». Этот текст, который первоначально должен был выйти в еженедельнике El Pais, так и остался неизданным, возможно потому, что Деррида счел его слишком откровенным.

Что для вас является самой большой неудачей? – Потерять память.

Где вы хотели бы жить? – В месте, куда я мог бы все время возвращаться, то есть там, откуда я мог бы уезжать.

К какому проступку вы наиболее снисходительны? – Сохранить секрет, который не следовало бы хранить.

Любимый герой романа? – Бартлби.

Ваши любимые героини в реальной жизни? – Сохраню это в тайне.

Качество, которое вы больше всего цените в мужчине? – Уметь признать свой страх.

Качество, которое вы больше всего цените в женщине? – Мышление.

Ваша любимая добродетель? – Верность.

Ваше любимое занятие? – Слушать.

Если не собой, то кем вам хотелось бы быть? – Другим, который помнил бы немного обо мне.

Главная черта вашего характера? – Определенная легкость.

Какая у вас мечта о счастье? – Продолжить мечтать.

Что для вас было бы наибольшим несчастьем? – Умереть после тех, кого я люблю.

Кем вы хотели бы быть? – Поэтом.

Что вы презираете больше всего на свете? – Самодовольство и вульгарность.

Реформа, которая вам больше всего нравится? – Та, что касается полового различия.

Природный дар, который вы хотели бы иметь? – Музыкальная одаренность.

Как вы хотели бы умереть? – Совершенно неожиданно.

Ваш девиз? – Предпочитать говорить «да»[1083].

Убеждения и апории, тревоги, надежды и промахи, желание занимать все места, поэзия, память и секрет – в определенном смысле все это здесь.

«Жак жил в вечном аврале, – поясняет его сын Пьер. – Слишком много лекций и командировок, обязательств и обязанностей, текстов и книг, которые надо написать. Ежедневные жалобы на загруженность работой были постоянной нотой. В то же время, хотя он всегда был на грани срыва, он свыкался с этим, шел вперед. Ему нужно было отвечать, чаще всего как можно быстрее»[1084]. В противоположность Бартлби Мелвилла и его знаменитой фразе «I would prefer not to» Деррида – человек, предпочитающий говорить «да». Из этого он сделал свой образ жизни, способ бытия. Чем дальше, тем больше отложенных проектов, неотвеченных писем, обещанных поездок. Он «бьет через край», – пишет Мишель Деги, один из немногих, кто знал его с самого начала карьеры и до конца. «Его мера – чересчур, слишком много. Но чего именно? Например, чрезмерные объемы. Когда объявляют об „участии“ Жака Деррида, улыбка друзей уже указывает на вопрос: „Сколько времени он будет говорить?“. Этого никогда не знаешь. Если он сказал, что будет коротко, вы можете смело отвести ему два или три часа…»[1085].

Деррида, чрезмерный и бескомпромиссный, таким же показывает себя и в отношениях, как в своих восторгах, так и в озлобленности. Его расположенность, доступность, дружеское участие иногда обнаруживают изнаночную сторону – внезапные приступы сильного гнева. Достаточно небольшой размолвки или неделикатности, чтобы попасть в опалу, оказаться в стане врагов. «Его легко было ранить, – подтверждает его сын Жан. – Бывали травмы, которые давали о себе знать из-за малейшего инцидента. Если о нем кто-то раньше нехорошо отозвался или прошелся по нему в тексте, он всегда об этом помнил»[1086]. В этих случаях он может проявить твердость и неумолимость, даже несправедливость. Клэр Нанси свидетельствует: «Деррида, ранимый и вечно чем-то терзаемый, порой смотрел на весь мир как на футбольное поле. Однажды он нарисовал мне что-то вроде карты мира: были страны, где его признают, страны, где заправляют его враги, и, наконец, те, где его пока не знают»[1087].

Из-за того, что он занимал место одновременно нападающего и защитника, он стал осторожным, недоверчивым, порой немного параноиком. Какого бы успеха он ни добился, он замечает только угрозы. И даже когда он оказывается в положении мэтра, он не выходит из образа жертвы, которой ему приходилось быть не раз, особенно на институциональной территории. «В его установке, – признает Бернар Стиглер, – было что-то детское. Требование бесконечной любви». Но эта постоянная потребность чувствовать, что его любят, не была чем-то односторонним. Точно так же Деррида ужасно сентиментален и удивительно щедр. Он внимателен к тем, кто рядом с ним, к их жизни и жизни их близких. Каким бы занятым он ни был, он узнает новости об их жизни по телефону или из писем, проявляя подлинную эмпатию. Он искренне сочувствует их испытаниям и воодушевляется их радостями. Однажды, когда Алан Басс показывает ему фотографию своей дочки, которой было тогда несколько месяцев, Деррида умиляется: «Не упустите момент, это быстро проходит». Он сам страдал от того, что дети слишком быстро, с его точки зрения, покинули дом.

Многие близкие, например Сэмюэль Вебер или Мартин Мескель, его племянница, вспоминают также о том, как он мог внезапно рассмеяться. Деррида вопреки тому, что он утверждает в некоторых своих текстах, обожает рассказывать анекдоты, но при этом начинает смеяться так сильно, особенно если это еврейские анекдоты, что часто не может рассказать их до конца. «Смех для него был еще одной апорией. Это важный аспект его личности, наравне с меланхолией, – утверждает Сэмюэль Вебер. – Вспоминается один анекдот, который он любил рассказывать и который, как мне кажется, позволяет понять его собственные страхи: один человек приходит к врачу и сдает много анализов. Когда через несколько дней он возвращается, врач ему говорит: „Успокойтесь, все хорошо, все хорошо… Осталось только провести еще несколько небольших проверок…“ – „А, ну отлично! – отвечает пациент. – А когда вы хотите?“ – „Ну, давайте завтра же утром, как только откроется больница“. Его это очень смешило. Это бурлескный вариант его собственного, постоянно присутствующего страха смерти»[1088].

Но по мере роста славы и авторитета Деррида его вкусу к смеху все труднее найти для себя отдушину. На публике Деррида напускает на себя более серьезный вид, чтобы отвечать ожиданиям, которые он сам же и создает. Элизабет Рудинеско по-прежнему поражена его невероятной склонностью чувствовать себя виноватым, словно бы он отвечал за все происходящее: «За две недели до смерти, заговорив об анкете, которую Бернар Пиво предложил для Apostrophes, он сказал мне: „Когда я предстану перед святым Петром, вот что я скажу ему: „прошу прощения“ и „какой красивый пейзаж“. Помните об этом“»[1089]. Деррида все больше боится того, что время уходит, все больше преследует его мысль о смерти. «Жизнь окажется такой короткой», – повторяет он, используя это будущее предшествующее, которое так подходит ему. В нем чувствуется своего рода