Весть о победе при Ватерлоо воодушевила, как нельзя более, весь лагерь седьмой коалиции. «Радость была неописуемая, - вспоминал о реакции на Ватерлоо в Главной квартире русской армии флигель - адъютант Александра I А. И. Михайловский - Данилевский, - тем более что после поражения пруссаков при Линьи не только не ожидали успехов, но боялись услышать о новых победах французов»[1753].

Радовались тогда победе над Наполеоном не только правители, но и народы тех стран Европы, которые зависели от французского диктата и теперь будто бы получили возможность развиваться свободно. Только со временем (очень скоро!) выяснится, что победители Наполеона заковали весь континент в цепи феодализма, инквизиции, мракобесия, куда более тяжкие, чем французский диктат, и что, стало быть, как сказал Генрих Гейне, «битву при Ватерлоо проиграло человечество»[1754]. Великому немцу Гейне вторил (обращаясь к Веллингтону) великий англичанин Байрон: «Реставрации в угоду ты спас легитимизма костыли»[1755]. А позднее и подробнее ту же мысль выскажет великий россиянин Герцен: «Я не могу равнодушно пройти мимо гравюры, представляющей встречу Веллингтона с Блюхером в минуту победы при Ватерлоо; я долго смотрю на нее всякий раз, и всякий раз в груди делается холодно и страшно . Ирландец на английской службе, человек без отечества, и пруссак, у которого отечество в казармах, приветствуют радостно друг друга; и как им не радоваться, они только что своротили историю с большой дороги по ступицу в грязь - в такую грязь, из которой ее в полвека не вытащат»[1756].

Д. С. Мережковский выразился еще более резко: «Победа над ним (Наполеоном. - Н. Т.) Веллингтона и Блюхера есть поражение человеческого смысла бессмыслицей. Ватерлоо решило судьбы мира, и если это решение окончательно - значит, мир достоин не Наполеона - Человека, а человеческого навоза»[1757].

Утром 20 июня, сдав командование остатками Северной армии маршалу Сульту в городке Лан (примерно на полпути от Бомона до Парижа), Наполеон отбыл в Париж. «Как в 1799 году в Египте, как в 1812 году после Березины в России, он считает, что положение во Франции требует его скорейшего возвращения в столицу. В предыдущем году его отсутствие дало свободу действий предателям - Талейрану и сенаторам. Наученный горьким опытом, он хотел вернуться не мешкая, чтобы воспрепятствовать интригам, неизбежным после постигшего его поражения». Нельзя не согласиться с этим и следующим замечанием Доминика де Вильпена: «Теперь положение видится еще более опасным, чем в 1814 году. Палаты, которые вчера раболепствовали перед ним, сегодня фрондируют в открытую . Если учесть размеры бедствия, слабым утешением является то, что Париж не взят, Жозеф не бежал, а Талейран все еще находится за границей. Чтобы спасти хоть что - то, Наполеон должен был срочно вернуться в Елисейский дворец, где его присутствие, возможно, разоружит парламентское большинство, которое уже точит ножи»[1758].

Оставляя армию, император уже знал, почему маршал Груши - этот, по меткому определению Стефана Цвейга, «невольный вершитель судьбы Наполеона»[1759] - не пришел к нему на помощь и, хуже того, не помешал Блюхеру спасти Веллингтона. Выяснилось, что еще до полудня 18 июня, заслышав гул канонады с поля битвы при Ватерлоо, генералы Жерар и Вандам стали требовать от Груши, чтобы он незамедлительно повел войска к Наполеону, но маршал досадливо «ощетинился», ссылаясь на приказ от императора преследовать Блюхера[1760]. Однако преследовал он Блюхера столь вяло и, главное, неумело, словно хотел доказать собственным генералам, что как маршал он еще новичок. Так, он не заметил, когда Блюхер с главными силами оторвался от него, оставив перед ним лишь небольшой отряд барона А. Ф. Тильмана. В результате Груши сбился с пути и долго шел за отрядом Тильмана, «ошибочно полагая, что он преследует Блюхера»[1761].

Французские авторы «Истории XIX века» резонно обвиняют маршала: «Великая вина Груши в этот день заключалась в том, что он не повторил дерзкого маневра Дезе при Маренго»[1762]. Вот и получилось, резюмирует А. 3. Манфред, что «битва при Ватерлоо стала как бы повторением сражения при Маренго, но в перевернутом виде и с несчастным исходом»[1763].

Правда, на следующий день после Ватерлоо Груши (отдадим ему должное) смог действовать и решительно, и умело. «Обдумав несколько вариантов, - пишет о нем Дэвид Чандлер, - он решил отходить во Францию через Намюр и начал выполнение блестящей операции по отходу, целых два дня стряхивая с себя преследующих пруссаков. Даже когда Пирх и Тильман нагнали Груши у Намюра 20 июня, маршал оказался способен нанести два неожиданных поражения своим преследователям. Таким образом Груши привел 25000 уцелевших французских солдат в Филиппвиль на следующий день, и, несмотря на то что 18-го он не пошел на гул канонады, его вина (вот здесь согласиться с Чандлером невозможно! - Н. Т.) искупается, безусловно, этим фактом»[1764].

21 июня в 5.30 утра Наполеон прибыл в Париж. У Елисейского дворца, едва он вышел из кареты, встретил и приветствовал его Арман Коленкур. «Мне нужны два часа покоя», - таковы были первые слова императора. Маршан приготовил ему горячую ванну, полагая, что после этого он ляжет в постель, но император прямо из ванны отправился на экстренное заседание Совета министров.

Здесь уместно оспорить следующее мнение Е. В. Тарле: «Наполеон приехал после Ватерлоо в Париж не бороться за престол, а сдавать все свои позиции. И не потому, что исчезла его исключительная энергия, а потому, что он, по-видимому, не только понял умом, но ощутил всем существом, что он свое дело - худо ли, хорошо ли - сделал и что его роль окончена»[1765]. Цитированные Д. Вильпеном письма, которые Наполеон отправил министрам и лично брату Жозефу перед своим отъездом из армии, говорят о другом. «Мужества! Твердости!» - требует император от Жозефа. А министров он убеждает: «Не все потеряно. Я предполагаю, что, если собрать все силы, у меня будет 150 тыс. человек. Федераты и Национальная гвардия дадут мне 100 тыс. Резервные батальоны-еще 50 тыс. . Все еще можно поправить. Я думаю, депутаты осознают, что их долг в данных обстоятельствах - сплотиться вокруг меня, чтобы спасти Францию. Подготовьте их к тому, чтобы они достойно помогали мне»[1766].