Теперь, вернувшись в Париж, Наполеон, по авторитетным свидетельствам очевидцев (тех же Коленкура и Маршана, а также его братьев - Жозефа и Люсьена), развернул активную деятельность с целью мобилизовать и сплотить вокруг себя всю Францию для отпора нашествию интервентов[1767]. «Я вернулся, чтобы внушить народу великое и благородное самопожертвование», - заявил он на Совете министров. Когда же госсекретарь М. - Л. - Э. Реньо опасливо заметил, что Палата депутатов не поддержит императора, ибо настроена добиваться его отречения, Наполеон отреагировал на это очень жестко: «Народ избрал меня императором не для того, чтобы низвергнуть, а чтобы поддерживать. Я не боюсь депутатов. Стоит мне сказать одно слово, и с ними будет покончено. За себя я не боюсь, но боюсь за Францию. Если вместо того, чтобы объединиться, мы будем ссориться, все погибнет. А между тем патриотизм народа, ненависть его к чужеземцам, любовь ко мне могли бы дать нам огромную силу...»

Тут же император начал излагать план новой кампании «с таким блеском (цитирую Д. С. Мережковского), что министры заслушались, забыли Ватерлоо: снова воскресал перед ними Наполеон - “бог войны, бог победы”. “Это черт, а не человек, - говорил несколько часов спустя Фуше своим новым друзьям - роялистам. - Он меня сегодня напугал: когда я слушал его, мне казалось, что он все начнет заново”»[1768].

После того как Наполеон дал слово министрам, они разделились на три группы. Даву, Карно и оба брата императора предложили силовой вариант - распустить Палату депутатов, объявить отечество в опасности и, опираясь на поддержку народа, установить в стране «временную военную диктатуру». Коленкур, Камбасерес и Маре высказались примирительно - за поиск консенсуса с обеими палатами. Наконец, «пораженцы» во главе с морским министром Декре верноподданнически просили Наполеона отказаться от борьбы, поскольку, мол, найти консенсус с палатами невозможно.

Тем временем, пока Совет министров под председательством самого императора разговаривал, Палата депутатов начала действовать. Ее бунт против Наполеона возглавил вице - председатель палаты маркиз Мари Жозеф Поль Лафайет - этот, по выражению Д. Вильпена, «пришелец из 1789 года», который решил «покончить с маскарадом либеральной империи»[1769]. «Настал момент, - заявил он, поднявшись на депутатскую трибуну, - всем нам объединиться вокруг старого трехцветного знамени 89-го года, знаменем свободы, равенства и общественного порядка»[1770]. Не сходя с трибуны, Лафайет огласил составленный им проект резолюции из пяти пунктов. Ее второй пункт Д. Вильпен правомерно уподобил «государственному перевороту»: «Палата объявляет себя постоянно действующей. Всякая попытка распустить ее является государственной изменой: всякий, виновный в подобной попытке, является предателем родины и будет осужден как таковой»[1771]. Авторитет Лафайета и его энтузиазм буквально воспламенили не только протестное большинство, но и нейтральных депутатов. В результате, палата приняла резолюцию почти единогласно. «С этой минуты дело Наполеона было безвозвратно проиграно», - заключают авторитетные специалисты от В. Я. Богучарского до П. П. Черкасова, ссылаясь, между прочим, на собственное (сделанное им незадолго до смерти) признание императора[1772].

Наполеон мог бы и не проиграть. Он не сразу уступил парламентской оппозиции. Не теряя надежды усмирить ее, император к вечеру 21 июня отправил в Бурбонский дворец, где заседала Палата депутатов, трех министров - Карно, Даву и Коленкура во главе с Люсьеном. Однако депутаты, с утра наэлектризованные Лафайетом, не поддались на их уговоры. Люсьен Бонапарт, словно тряхнув стариной судьбоносных дебатов 18 брюмера 1799 г., страстно воззвал к патриотизму депутатов: «Подумайте же, дорогие мои соотечественники, о достоинстве Франции, об уважении к ней! Что скажет о ней цивилизованный мир, что скажут потомки, если, после того как она с восторгом приняла Наполеона 20 марта, после того как она провозгласила его героем - освободителем, после того как она торжественно принесла ему новую клятву на Марсовом поле, всего через три дня после проигранного сражения, под угрозой чужеземного вторжения она объявит его единственной причиной наших бед и сместит с трона, на который только что призвала? Не навлечете ли вы на Францию серьезный упрек в непостоянстве и легкомыслии, если в эту минуту она бросит Наполеона?»[1773]

Люсьену с еще большей страстностью ответил Лафайет: «Это чудовищно! Как смеете вы обвинять нас в бесчестии и нарушении долга перед Наполеоном! Вы что, забыли все, что мы сделали для него? Неужто вы забыли, что прах наших детей и наших братьев свидетельствуют о нашей ему верности повсюду - и в песках Африки, и на берегах Гвадалквивира и Вислы, и в снежных пустынях Московии? За последние десять лет три миллиона французов лишились жизни ради одного человека, который и теперь еще намерен сражаться со всей Европой. Довольно! Мы достаточно сделали для него! Теперь наш долг повелевает нам спасать нашу Родину!»[1774]

Люсьен и трое министров вернулись к Наполеону ни с чем, если не считать яростной стычки Люсьена с Лафайетом перед самым уходом посланцев императора из Бурбонского дворца. «Скажите вашему брату, - потребовал Лафайет, - чтобы он прислал нам свое отречение, не то мы пошлем ему отрешение его от власти!» «А я, - парировал Люсьен, - пришлю к вам Лабедуайера с батальоном гвардейцев!»[1775]

Лазар Карно тем же вечером успел выступить с призывом к чрезвычайным мерам под лозунгом «Отечество в опасности!» в Тюильри перед Палатой пэров, но и там не нашел должной поддержки. Именно тогда, в те часы и дни, предательскую роль, которую годом ранее сыграл Талейран, взял на себя Фуше: «...всюду, куда ступала его нога, он сеял ядовитую поросль неверия, сомнений, готовности к измене . Фуше шептал каждому на ухо: “Мы все погибнем вместе с ним”; он заразил всех депутатов стадным чувством страха»[1776]. Не зря позднее, уже на острове Святой Елены, Наполеон скажет: «Если бы я в свое время повесил Талейрана и Фуше, я бы еще оставался на троне»[1777].