возрастала безысходная трагедия модернизма. Человек Нового времени – гётевский Фауст, Раскольников Достоевского, ницшевский Заратустра – устремляется к абсолютному и хочет охватить его в пределах своей личности. Именно крах этой надежды и обозначил модернистское завершение всей эпохи Нового времени. Модернизм в самых разных своих школах, художественных и философских: символизм, футуризм, кубизм, дадаизм, супрематизм, конструктивизм, сюрреализм, экспрессионизм, психоанализ – обнаружил неспособность личности вместить и подчинить себе то сверхличное и предличное, что надвигается на нее отовсюду, в том числе из нее самой. Констатация этого могла быть трагической, как у Кафки, или оптимистической, как у Маяковского, но в любом случае итог Новому времени был подведен. Дальше открывалась эпоха постмодерности, которую Николай Бердяев, по аналогии с домодерной эпохой, определил как «новое средневековье» – «конец гуманизма, индивидуализма, формального либерализма культуры нового времени»[422].

Действительно, постмодернизм в своей критике Нового времени и всех сопутствующих ему категорий, таких как «субъект» и «объект», «индивидуальность» и «реальность», «автор» и «история», исходит из своеобразного средневекового, надлично-анонимного мироощущения, хотя и центрирует его не в Боге, не в Абсолюте, а во множестве независимо действующих факторов, «инаковостей». Индивидуальное – лишь иллюзия действующих в нас безличных механизмов, таких как язык, бессознательное, молекулярно-генетические и общественно-экономические структуры. Абсолютное – лишь иллюзия знаковых практик, стилистическая условность, проекция воли к власти, исходящей из любого дискурсивного акта, начиная с крика младенца, который требует себе материнского молока. Постмодернистская критика развенчивает абсолютное и индивидуальное как два западных мифа, сложившиеся поступательно, один за другим, в Средние века и в Новое время. Соответственно разоблачаются все маски абсолютного: трансцендентное, истина, реальность – и все маски индивидуального: авторство, оригинальность, новизна.

На этом уровне легко снимаются те противоречия и надрывы, которые определяли модернистское сознание. Воцаряется некая средневековая анонимность, но без средневековой веры в Абсолют, а значит – игра, в которой даже нет ясной воли самих играющих, а только бесконечные игрушки игры – знаки, цитаты, информационные коды. «Цель письма сводится не более как к его (автора. – М. Э.) своеобразному отсутствию, он должен взять на себя роль мертвеца в игре письма»[423]. Если модернизм – это смесь предсмертной агонии (Кафка, экспрессионизм) и эйфорической надежды (Маяковский, футуризм), то постмодернизм – это поэтика благополучно состоявшейся смерти и игра посмертных масок (некропоэтика). Трагедия разрыва между индивидуальным и абсолютным, между личностью и обществом, между сознанием и реальностью становится столь же невозможной, как и авангардистская утопия и экстаз преодоления этого разрыва. Какое может быть отчуждение, если постмодернистская теория не признает ничего «своего», неискоренимо «самостного»? – нечему быть отчужденным. Причина трагедии так же осталась в прошлом, как и возможность утопии. Цитатность вместо самовыражения, симуляция вместо истины, игра знаков вместо отображения реальности, различие вместо противоположности – таков этот постсентиментальный, посттрагический, постутопический мир, упоенный собственной вторичностью – и готовностью все завершать, всем пользоваться как материалом для последней и бесконечной игры.

Вот тут и пришла пора напомнить о завершимости и этой последней утопии, овремени́ть ее, то есть поставить в иронический контекст все еще продолжающейся истории. Что наступает вслед за этим пост? Какой обновляющий смысл несет в себе сам этот жест неминуемого повтора и всеобщего завершения? Каков конструктивный смысл деконструкции? Что рождает из себя эта праздничная смерть и что из умершего воскресает в ней? Этими прото и транс, знаками рождения и преображения, и будет очерчиваться предстоящая нам большая эпоха постмодерности – уже после постмодернизма.

Разумеется, некоторыми своими чертами и итогами, которые можно подвести уже сейчас, постмодернизм навсегда останется в культуре будущего, как останутся в ней Ренессанс и Барокко, романтизм и реализм.

1. Постмодернизм открыл реальность Другого, ценность различий, широко распахнул культурный горизонт человечества, ввел многообразие традиций и ментальностей, всеотзывчивость к стилям разных эпох и народов.

2. Постмодернизм усилил интерес к альтернативным и маргинальным формам культуры, к многообразным отступлениям от господствующих канонов, развил вкус к редкому, странному, неправильному, фрагментарному.

3. Постмодернизм заострил чувствительность к знаковым началам культуры, науки, политики, религии, к языковой условности и относительности любых провозглашенных истин, тем самым расширив поле гуманитарных исследований и философско-филологическую критику социальных институций.

4. Постмодернизм развернул критику понятий «реальности», «подлинности», «истины», «аутентичности» и подчеркнул конструктивную сторону всех процессов познания, письма, чтения, которые не просто отражают, но активно формируют и интерпретируют свои объекты.

5. Постмодернизм открыл пространство многозначности, недоговоренности, игру разноречия и противоречия в тех суждениях и текстах, которые раньше представлялись бесспорно ясными и однозначными, и указал на возрастающую роль интертекстуальности и цитатности в процессе усложнения и саморефлексии культуры.

Наконец, постмодернизм подготовил почву для дальнейшего движения культуры вглубь постмодерности. Необходимо четко разделить эти два понятия – обозначить место постмодернизма внутри того несравненно более объемного и протяженного целого, которое мы назвали постмодерностью. Мы успели отсчитать только полвека постмодерности (с 1970-х) и подводим итог не ей самой, а ее первой, самой декларативной и критической стадии – постмодернизму. Отсюда и понятия, выдвигаемые для осознания этой предстоящей нам долгой эпохи: прото, транс, мерцающая эстетика, новая утопичность, модальность возможного, сослагательное наклонение, будущее после «будущего»…

Что это значит: жить уже после постмодернизма, но все еще в эпоху продолжающейся и углубляющейся постмодерности? Именно в этой новой исторической ситуации: постмодерность после постмодернизма — мы сейчас находимся и за ее смысл отвечаем перед прошлым и будущим.

Приложение

Разговор с Андреем Битовым о постмодернизме

Разговор состоялся 8 декабря 1995 года в Атланте (США), куда Андрей Битов приехал по приглашению Михаила Эпштейна с лекцией «Современное, модерное и постмодерное в русской литературе», которую прочитал в Эморийском университете[424].

Сегодня постмодернизм превратился в «разбухшее» понятие, тянущее за собой много ассоциаций, часто произвольных или ложных: от моральной вседозволенности и познавательного релятивизма до газетных фейков и гибридной войны (см. Введение). Современному читателю важно вспомнить, в каком контексте шел разговор о постмодернизме четверть века назад, когда это движение еще было в зените, освобождало литературу от идеологических клише, призывало писателя к саморефлексии и просто – вдохновляло.

Читатель обратит внимание, что эта беседа не только посвящена постмодернизму, но и сама в какой-то степени является примером постмодернистского стиля, в котором концы не всегда сходятся с началами, а реплики собеседников иногда обходят друг друга по касательной. В этом нет специального намерения: таково обычное несовпадение мыслительных ходов, которые в данном случае не подгоняются друг под друга, как в искусной журналистской работе. Постмодернизм – это поэтика множащихся различий, сбоев, которые не прикрываются натяжками логического, тематического, стилистического или коммуникативного единства[425].

Часть 1

Эпштейн: Андрей Георгиевич, хотелось бы обсудить Вашу вчерашнюю лекцию и вообще необычайное умножение интереса к постмодернизму за последние пять лет в нашей критике и культуре в целом.