настороженно спросила Киаль — в голосе уже было сочувствие к Чинье. Та рассказала, не приводя своих слов о Шиталь; но этого и не было нужно. Сошла бы и ложь, что Чинья не так улыбнулась.

— Ала, я не могла остаться в этом доме и убежала…

— С разбитым лицом? Покажи, — прохладные пальцы тронули ее щеку. — Здесь бы тебе помогли куда быстрее и лучше.

— После того, что случилось?

— Ох, если ты думаешь, что в этом ты виновата… Къятта был вполне доволен тобой… — она указала на серьги — сплетенных змей, едва не достававших хвостом и головой до плеч Чиньи. — И ты всегда была рада ему.

— Ты бы меня тогда видела, — горько сказала Чинья. — Пугалам не сочувствуют.

— Но теперь… — Киаль вопросительно замолчала.

— Он вмешиваться не станет — я ему не нужна сама по себе.

— Хотя бы поговори с ним. Понятней станет, чего тебе ждать.

— Да… я не могу, я боюсь. — Невольно поднесла руку к скуле. Все еще больно… счастье, синяк и опухоль сошли — помогли травы и мази. — Но я привязалась к этому дому, и мне надо помогать матери… Я ведь хорошая мастерица — позволь жить здесь! Позволь мне поселиться на твоей части дома, буду служить тебе; велят уйти — я уйду.

Удивленно взметнулись ресницы. Киаль задумалась. Чинья ее лицо читала легко — письмена так не могла. Открыто вставать между Чиньей и братьями Киаль не станет — старшему просто все равно, что думает сестра, а младший непредсказуем. И заранее не узнать: они оба могут и рукой махнуть, раз до сих пор про девчонку не вспомнили, а могут и рассердиться, что она остается в доме — выходит, что покровительство ей оказывать не следует. Но… Киаль добрая, да и на младшего брата, кажется, рассержена до сих пор. И Чинья просит всего-то уголка в ее покоях, откуда можно выгнать в любой миг.

Принятое решение просительнице стало ясно быстрее, чем самой Киаль.

Чинья облегченно вздохнула — и улыбнулась, довольная собой. Страх прошел.

**

Теперь близнецам позволили увидеться и даже сутки провести друг с другом. Их привели в прежнее обиталище возле Дома Звезд, и они черпали поддержку друг в друге, случайным образом меняясь ролями. Если девушка начинала обвинять во всем южан, родственников, само мироздание — Айтли старался ее успокоить, если тот начинал грустить — Этле заботилась о брате. А он так и не смог рассказать ей про того, кто приходил уже дважды. Вроде и не солгал, но раньше не было меж ними умолчаний. Только зачем понапрасну тревожить?

— Ну что я могу сказать тебе, сестренка, — юноша гладил голубя, довольно ворковавшего на подоконнике. — Крылатая почта… Хотел бы я крылья для нас обоих.

Два голубя доставили привет от родни, но ему было грустно читать эти послания, кроме письма отца. Остальные были ласковы, но сквозила холодность между строк.

Айтли думал — а может, я просто завидую… ведь вся наша родня сейчас в безопасности… может быть, Ила гуляет с Илику по площади Кемишаль. “Если все они забыли нас… этого не понять по письмам”, — он резко встал, посадил голубя в клетку. Еще немного, и проговорится.

— Сегодня у тебя плохое настроение, а вчера ты старался меня развеселить, — хмыкнула девушка.

— Душно здесь очень. Вроде и жара спадает уже, а все равно… Ветра мне не хватает.

Этле его ветерок… только их скоро опять разделят. Пока вернут на прежнее место, но через луну или меньше поселят в очередном чужом доме. Хорошо или плохо это для обоих, неизвестно. Хорошо бы сестру приютила Шиталь, но это будет кто-то другой.

**

Натиу в последнее время нездоровилось — женщина полагала, что виной тому травы, которых она пьет слишком много. Перестать могла, наверное, но не хотела: с каждой луной все отчетливей ощущала — идет беда. Только вот очертания беды совсем не улавливались, грозила она кому-то из близких, всему из Роду или даже Астале. И Натиу делала, что могла — смотрела. Но все сложнее стало управлять тем, где и когда она на “той” стороне. И Натиу пила все больше своего зелья, как когда-то… много весен назад это стоило ей любви старшего сына. Теперь вновь горько — соленый привкус трав чудился в любой пище. Но сны от них становились необыкновенно отчетливыми — хотя и страшными.

Натиу снилась трава, мягким мехом покрывающая холмы, трава, от которой рассыпались камни кладки — а сама она становилась алой. Еще ей снился песок, засыпающий развалины Тевееррики, и в мертвом воздухе перекатывались гулкие голоса. И песок в холмах тоже перекликается, шепчет невнятное. А люди, ушедшие отсюда давно, незримо присутствуют здесь — умершие.

На закате алое солнце, и воют акольи. На закате орлы черными росчерками пролетают у далеких скал. И песок наполовину черный, словно и не песок, а пепел. Пепел Тевееррики и других городов, которые покинули те земли раньше.

И все чаще стало сниться одно: красивый и непонятный сон о младшем сыне. Кайе… Незнакомая девушка держит гирлянду крупных белых цветов, кладет руки ему на плечи — гирлянда ложится на манер ожерелья.

Он смеется… соединяет ладони на ее талии.

Прохладный запах этих цветов преследует Натиу наяву. И ей, ойоль-сновидице, очень не нравится красивая и нежная картина, раскрывающаяся перед ночным взором. Уж больно не соответствует она тому, что женщина видит, почитай, каждый день — стиснутые зубы младшего сына, хмурый или яростный взгляд, движения зверя, отчего хочется спрятаться. А во сне — смех, лепестки, и нежные руки девушки… незнакомой.

Ты пришла за моим сыном? — безмолвно спрашивала Натиу во сне, но девушка не откликалась.

Я хочу, чтобы он жил говорила Натиу, но теплый, солоноватый ветер смеялся: разве ты любишь его? Зачем он тебе? Я и сама не знаю, говорила женщина. Если бы знала раньше… он был бы со мной.

С ней. Как и старший. После его рождения она долго не могла зачать ребенка, но все же появились еще двое. И последний, Кайе, что-то выжег в ней, она сразу поняла, что больше детей не будет. А потом, после гибели мужа, Натиу совсем было ушла в свои травы и сны, но ее вытащила дочь, одним своим присутствием — и любовью. Но сейчас Киаль выросла и тоже не нуждалась в матери. Натиу остались только сны