Последнюю ночь (а она провела в Ярославле всего три ночи) мы с ней совсем не ложились спать, разговаривали до утра. И этот разговор мне показал, что возврата к старому нет, что если бы мы с ней и сошлись, из этого вряд ли получилось бы что-нибудь путное: я уже стал для нее достаточно чужим.

И я невольно сравнивал ее ко мне отношение сейчас с отношением Ольги. Та в своих письмах умоляла меня или ехать к ним в Архангельск, или разрешить ей приехать в Ярославль. И я знал, что если бы я приехал к ней еще более оборванный и в лаптях или опорках, она все равно будет рада мне, она будет готова снять с себя последнее и выменять на это одежду для меня. Или разреши я ей приехать в Ярославль, она не задумается, продаст все, что возможно, и приедет, хотя бы ей и угрожали здесь какие угодно трудности и голод. А ведь нельзя было предполагать, что ее тянула ко мне материальная заинтересованность, с некоторой поры я такой заинтересованности создавать собой не мог, и нельзя сказать, чтобы она уж не могла иметь надежды сойтись с другим мужчиной: она еще не так стара и не безобразна. Словом, я знал, что Ольга не могла мыслить жизни врозь со мной, она была привязана ко мне, как собака к хозяину. Игнорировать эту привязанность я не мог. Но вместе с тем я знал, что и для них с Толькой я уже не могу быть кормильцем: чернорабочий, да к тому же старик, я могу еще кой-как заработать только на свое существование.

А между тем характер мой за последние годы так испортился, что совместная жизнь со мной была мало привлекательна, я просто стал страшилищем и для нее, и для Тольки. Поэтому я считал, что для меня было бы лучше уехать куда-нибудь и жить одному, посылая младшим сыновьям деньги, если будет такая возможность.

Всему бывает конец. Пришел конец и накаленной атмосфере наших с Зинушкой взаимоотношений, получилась разрядка. Однажды она зашла зачем-то ко мне в комнату и обратила внимание на отрез, лежавший у меня под столом (один электромонтер принес шить пальто): «Это что, шитье тебе кто-то принес?» А я был обижен тем, что, купив материал Федьке на костюм, они даже не показали мне его, давая этим почувствовать, что я тут человек посторонний. И я решил съязвить:

— Я же только своему сыну не могу шить, а посторонним я шью.

Попал я не в бровь, а в глаз, она сразу вспыхнула:

— А я тут причем? Это дело его, кому он хотел отдать шить, тому и отдал.

— А так ли, — говорю, — а мне вот кажется, что и насчет покупки вы с мамашей распорядились.

Ну и пошло. Тут она мне растолковала, что я — никуда не годный человек, имею две семьи и никоторую не в состоянии обеспечить, и даже сам себя, дошел до того, что и надеть нечего. И откровенно сказала, что ненавидит меня уже пять лет.

— За что же ты меня ненавидела, если даже не знала?

— Я же письма твои читала, а ты помнишь, что писал сыну обо мне и нашей семье?

— Так я же писал тогда предположительно.

— Тогда предположительно, а теперь?

— А теперь могу сказать утвердительно, что вы с мамашей мещанки, не советские люди.

Словом, «побеседовали» вполне откровенно. Она сказала, что я — выродок, ношусь всю жизнь с какими-то идеалами, пытаюсь учить других, а сам себе куска хлеба добыть не умею. И что дети пошли в меня, и она тысячу раз пожалела, что связала свою жизнь с моим сыном.

Ну, понятно, после такого любезного обмена мнениями оставаться дальше у них на квартире я счел невозможным и оставил об этом записку Федьке.

Когда я вернулся с работы, Федька сказал мне, что нужно бы вечером поговорить. Я, конечно, знал, что он информирован о происшедшем и информирован односторонне. «Стоит ли, — говорю, — теперь все ясно, и я уеду».

Но все же вечером в моей комнате состоялась трехсторонняя конференция. Зинушка держалась величественно, как королева. Я, не желая оказывать ей уважения, развалился на кровати, а Федька сидел у стола. Долго длилась немая сцена. Наконец я не выдержал:

— Долго ли мы будем так беседовать?

— Я не знаю, что от меня нужно, зачем он меня сюда позвал, — отозвалась Зинушка.

— А вот расскажите-ка, как у вас это вышло, — сказал Федька.

Я помолчал, но, видя, что Зинушка не начинает, решил говорить.

Рассказал все, что я говорил и что говорила она. Это раззудило и Зинушку, и мы с ней снова стали довольно горячо обмениваться любезностями. Федька призывал нас к хладнокровию, затем подвел итоги дискуссии.

Обращаясь к Зинушке, он сказал, что считает ее более виновной в происшедшем. Возможно, он сказал так из уважения к моей седине.

И мне очень не понравилось, что он старался доказать Зинушке, что он вовсе не советовался со мной о продолжении учебы, когда она упрекала его, что он слушается моих советов. Значит, он считает унизительным для себя прислушиваться к моему мнению? И не понравилось мне еще, что когда я передал ему слова Зинушки о том, будто он говорил ей, что ничем не обязан своим родителям, он сказал: «Нет, я говорил, что только за время учебы в техникуме ничем не обязан родителям».

Но для меня было достаточно и этого. Ведь, несмотря на то, что я в то время получал зарплату, равную его стипендии, и имел на своем иждивении других, я все же посылал ему денег, сколько мог. А мать, живя уже без меня, когда он учился последнюю зиму, изготовила и послала ему валенки. Она сделала это, делясь последним, оставаясь, может быть, сама без валенок. Наутро после «конференции» Зинушка подала