Собираясь ехать, я твердо решил, что если придется жить и близко от Федьки и, может быть, сильно нуждаться, но жить только на свои средства, ни в коем случае не прихватывать его денег. И это не для красивого жеста, а потому, что мне было бы тяжело сознавать, что я не в состоянии существовать самостоятельно. К тому же я из писем Федьки уже знал, что расходовать он научился в полном объеме своих доходов. Он писал, что за последний год никак не мог выкроить денег, чтобы послать Леониду. Между тем он, несомненно, знал, что Леонид с матерью находятся в очень трудном положении. Мне, например, Леонид писал, что почти всю зиму питался одним хлебом, да и того получал только 600 граммов.

И вот, зная, что братишка так нуждается, он не нашел возможности послать ему денег и, как было видно из его письма, только потому, что он находил недостаточно хорошими обеды в обычной столовой и обедал в ИТРовской[513], где обеды, конечно, лучше, но зато и гораздо дороже. Это мне тоже кое о чем говорило.

Федькины письма такого рода напомнили мне письма моего давнего товарища Бородина Ивана Дмитриевича, о котором уже не раз упоминалось. Года за два до Германской войны он, женившись уже во второй раз (первая жена его надорвалась и умерла), оставил дома жену с ребенком и стариков родителей и, как не привыкший к крестьянскому труду, уехал искать себе более легкой работы. Я уже рассказывал, что он был хорошо грамотен и одно время служил делопроизводителем у земского начальника. На этот раз он благодаря одному знакомому, уроженцу Нюксеницы, а в то время содержателю трактира в селе Талдоме (где я когда-то служил в чайной, трактир был даже в том же доме), сумел устроиться заведующим обувным магазином купца Пиявкина с жалованием 75 рублей в месяц, что по тому времени было немало.

Но вот он живет там полгода, год, второй, а домой не шлет ни копейки. Хотя дома из-за того, что в хозяйстве была по существу одна работница — его жена, недоставало хлеба, не говоря уже о чем-нибудь другом. Родители слали ему (жена не смела) самые жалобные письма: «Ванюшка, не можешь ли послать нам деньжонок хоть на мешок муки (это значило — 5 рублей)». Но Ванюшка слал им в ответ длиннейшие письма с бесконечными причинами, мешающими ему посылать деньги.

Одно такое письмо мне запомнилось. Он писал примерно так: «Вашу просьбу прислать вам денег я, к сожалению, не могу исполнить. Дело в том, что я, вращаясь в кругу приличных людей, вынужден и сам одеваться соответствующим образом. Правда, я теперь имею довольно приличный гардероб, но надо еще приобрести приличную обстановку для квартиры и постельное белье».

Родители читали такие наглые его письма и не ругали его. Нет, они были согласны, что, действительно, эти его нужды более неотложны, чем покупка для них хлеба. И ели они отруби, мякину и терпеливо ждали, когда их Ванюшка, наконец, накупит себе всего необходимого и пошлет им деньжонок.

Может, мой Федька тоже рассчитывал, что я буду такого мнения, что если он получил образование, стал техником, то не может же он обедать в общей столовой, где обедают простые рабочие, и что поэтому Леонид не может претендовать на его помощь, хотя бы ему и приходилось жить впроголодь. Но я не мог так смотреть, я ожидал, что он с Леонидом поделится последним, себе откажет, но для него не пожалеет. Тем более, что создалось такое положение, что я бессилен что-нибудь сделать для Леонида.

Да, Федька под настроением минутного порыва может наговорить хороших обещаний, может написать их в письме, но действовать он, увы, может только так, как угодно его обожаемой супруге. Когда они при мне поехали в Нюксеницу, то у него, казалось, было твердое намерение привезти Леонида с собой. Но, вернувшись обратно без него, они старались меня уверить, что везти его сюда — значит сделать для него хуже, так как живет он там очень хорошо, нужды ни в чем не видит и т. д.

Но мне-то уже было понятно, что так, значит, угодно Зинушке. Я же решающего голоса не имел, так как не зарабатывал еще даже себе на хлеб и жил на чужой квартире.

Однажды я уловил момент, когда мы с ним остались дома вдвоем и запальчиво, спеша, излил ему свои накопившиеся мысли. Во-первых, сказал я ему, мне кажется, что Зинушка ненавидит меня, как врага, а во-вторых, она помогла ему забросить учебу и расстаться с комсомолом. Я сказал ему, что предпочитал бы видеть его в пиджаке с протертыми локтями, но отдающимся науке, нежели изысканно одетым, но предающимся глупому, бессмысленному времяпровождению. «Если, — говорю, — ты не продолжишь свое образование, если останешься равнодушным к этому делу, то тогда ты по отношению ко мне будешь вором. В том смысле, что я еще с той поры, когда ты только родился, носил в себе мечту о том, что ты будешь учиться в университете, и вдруг эта мечта не осуществится только потому, что тебе не захочется больше учиться».

Он мне сказал, что учиться еще будет и что эти два года для него не пропали напрасно, кое-чему его научили. В последнее время моего пребывания у них он стал возиться с учебниками. Зинушку это бесило. Когда он, придя с работы, садился за книги, она начинала изображать собой обиженное, всеми покинутое существо, сидела часами на кухне, как бы погруженная в безграничное горе, явно рассчитывая, что муж обратит внимание на такое ее состояние. Это в лучшем случае. А в худшем она затевала с ним ссору, обвиняя его в том, что он не держится одного мнения: то говорил, что учиться больше незачем, что и с этими знаниями можно зарабатывать, чтобы была обеспечена семья, а то опять что-то нашло, задумал учиться.

Кроме того мне не нравились ее взгляды, в которых было много не советского. Часто она под видом сочувствия к мало зарабатывающим рабочим, у которых-де голодают дети, шипела о трудностях и иронизировала над восторгами по поводу достижений.

При мне к ним приехала ее мать,