затем от Лахти – 16 километров на автомобиле до станции Китее. В 4 дня устроились… Озеро! В 8 – ужин. Достать бы удочку.

20 июля. Утром собрал “Леди”. Достал удочку. В 13 с Левой смотрели и слушали (видео) “Леди” в исполнении Амстердамской оперы. В 16 показал Додину. Все как-то кисловато. Кое-что стал менять. К вечеру понимание улучшилось… Сумерки. Колдовское озеро. Где достать червей?

21 июля. В 5 утра сел “править” пространство Мценска… Лева обещал зайти в 12.30. Пришел в час. Смотрели “Сибирскую Леди Макбет” Анджея Вайды. Затем еще уткнулись в маленький макетик…

Где достать червей?

Кругом березовые рощи, камни и фиолет иван-чая – напоминает поля лаванды в Провансе.

22 июля. В 7 утра решил подойти к озеру. Взял кусок хлеба… И сразу клюнуло! Окунек! О, поплавок! Забываешь обо всем на свете! О Графине, о Катерине… Где накопать червей?

Уже четыре рыбки.

Еще раз сидели у макетика. Лева пристает с подробностями…

23 июля. Встал в 4 утра. Отрыл с трудом 7 червей. Холодный ветерок. Клев не очень… Но на сковородку есть (+ 4 вчерашних).

В 13 смотрели “Даму” (английская версия). Китч! Досмотрел до четвертой картины и ушел. Собирать свои “идеи”. В 16. 30 пришел Лева и как-то откликнулся (вариант Обуховской больницы). Что-то обещающее… Остальное отложили на следующий день.

24 июля. 6 утра. Сна нет. Червей нет. Иду к озеру. Холодный ветерок. Клева нет. Две красноперки.

К 12 должен прийти Лева.

Вчера днем Таня с матерью зажарили сковородку улова. Приятненько!

Как всегда с опозданием из пейзажа должен явиться Додин…

Уж полдень позади, а Додина все нет.

Вот пришел Лева. Не из рощи, а из озера. Показал все другие “идеи” – понравились. Но остановился на вчерашней, то есть – ПАЛАТА.

25 июля. Опять озеро с 5 утра. Прохладно. Ни одной рыбешки… Ушел поспать. Досада…

К 12 возился с “Дамой”. Уже изрядно поднадоела. В 3 пришел Лева. Два часа мурыжили. Кое-как добрались (условно) до конца. Оставили много вопросов на субботу. Я еще часик побросал удочку. У, одну вытащил. Махонькую… Оставил на берегу. Клев прекратился. Хотел унести рыбку, а рыбешки нет… Рыбак я херовый.

26 июля. Утро. На озеро. Чуть-чуть клевало. Но не как в первый раз. Рыбки умные, так тихонечко стаскивают червячка с крючочка… Для сковородки маловато. Червей приходится делить на 2–3 части.

Свежесть утра у озера. Как давно это было… И когда еще будет…

Озеро, окруженное березовыми рощами. Фиолетовыми цветами иван-чая. Тишина. Покрикивают чайки…

Часик поспал. Возился с макетом. К 13 пришел Додин с текстом и мелочами. Фсё! Я уже не могу!

Вечером прощальный ужин. Горели свечи. Хозяева подали копченый лох. После показали способ приготовления. Хозяева показали и свой Музей. Старая утварь. Столярные инструменты. КРАСОТА!

Комната для варки самогона. Это сейчас легально, если не превышает градусы.

С Додиным трепались до 23. Еще светло.

Поздравил Андрея (Варпаховского с днем рождения. – А. Г.).

27 июля. 6.30 утра. Сложил свои игрушки. На озеро посмотрел… Нет! Нет, пойду!..

Сегодня последний день. Вчера досмотрели английскую “Даму”. Первый раз увидел, как Лиза сигает в речку. Бегом, в глубину, со станка. И Герман стреляет в себя. Лежа допевает свою партию… Да и вся картина игорного дома… Может быть, можно сделать лучше? Нет, не знаю. Не нравится. Разрушает картины (4, 5, 6) оперы.

Ожидали вчера Хелену, но она объявилась сегодня. Повезла на свою дачу. Километров 40 ехали до другого озера. К причалу подчалила моторная лодка с мужем Хелены Эрко.

Чудо островок! Восемь скромных домиков и шикарная САУНА. С табличками имен давших деньги на постройку этого храма – сауны».

Додин так привык к сотрудничеству с Давидом, которое он называл не сотрудничеством даже, а – со-жизнью, что признавался после смерти Боровского: «Оказаться одному, в буквальном смысле – одному, очень сложно».

«Он, – говорит Лев Додин, – действительно мудрец, большой Ребе. Я думаю, он таким является для многих своих соратников и для многих своих коллег. Во всяком случае, общаясь со многими из них, в том числе с Эдуардом Кочергиным, тоже очень большим мастером, независимым очень человеком, с которым мы много работаем и дружим, я вижу, что всегда, когда речь заходит о Давиде, сразу возникает особый тон, особая нежность и особое волнение, если Боровский будет смотреть его макет или его спектакль, потому что какое-то ученическое отношение, отношение к Боровскому, как к старшему мастеру, сохраняется даже у такого резко самостоятельного человека с очень нелегким характером, как Эдуард Степанович. Такое отношение к Боровскому я замечаю и когда общаюсь со многими другими художниками.

С ним очень интересно разговаривать – за жизнь, за историю, за политику, за дружбу. Он человек очень любознательный, очень много читающий, слушающий, думающий. И пишущий замечательно.

Его любознательность – замечательное свойство художника. Человек и художник в случае с Давидом понятия неразрывные. Это и делает общение с ним столь значительным. Он до сих пор мечтает все время что-нибудь узнавать. И какую бы работу мы с ним ни начинали, он первый обрушивает на меня через некоторое время после нашего сговора огромное количество информации, которую он срочно вычитал, выглядел, выискал, причем информацию всегда нетривиальную, очень существенную. Я думаю, что многое из того, что он рассказывает, он, конечно, уже давно знает, хранит в своей памяти и извлекает оттуда, когда нужно. Но многое он узнает специально во время работы и в связи с ней, и это его отличает от некоторых других художников, особенно более младшего поколения, которые, к сожалению, становятся, как мне кажется, все более и более самодостаточны. А это страшно антихудожественное свойство, которое разъедает и душу, и профессию.

Так вот, у Боровского абсолютно нет чувства самодостаточности, хотя, казалось бы, по банальному бытовому счету у кого бы и быть этому чувству, как не у него. Но как настоящий художник и настоящая крупная личность, он никогда не теряет состояние ученичества.

Он с восторгом говорит о работах мастеров предыдущего поколения, о Крэге, который все делал лучше нас всех, восхищается спектаклями Брука, рассказывает о многом с каким-то захлебом, интересом, уважением.

Я думаю, что это любопытство, эта огромная познавательная энергия и философский склад мышления очень многое определяют в нем как художнике.

Общение с ним человеческое абсолютно тождественно общению художественному. Когда мы начинаем над чем-то работать, то, по сути, продолжается тот же процесс размышлений».

Боровский любил использовать на сцене «энергию натуры»: от дощатого кузова грузовика до деревенской бороны, от березовых стволов до лязгающего лифта. В свободно передвигающемся по сцене занавесе «Гамлета» видели метафору истории, образ трагедии, сценографический портрет самого Шекспира. Это – эпоха, ее мощь и ее ужас. Боровский размышлял не