– А вот и не отдам, не отдам!

Так они и мчались – одна преследовала, другой убегал, – пока в конце концов не вбежали в храм Дагуанминдянь.

Множество колонн и обилие мебели создавали препятствия на пути преследовательницы. Хунчжоу чувствовал себя как рыба в воде и ни капельки не боялся, но Чэнхуань, уже начав задыхаться, по-прежнему не могла догнать его. Внезапно озаренная какой-то мыслью, она закричала в спину беглецу, добавив в голос побольше страха: – Царственный дядюшка!

Хунчжоу больше всего на свете боялся своего отца.

Содрогнувшись от ужаса, он мгновенно упал на колени.

Смеясь, Чэнхуань выдернула из его рук свой рисунок и, встав перед ним, сказала с торжествующей улыбкой:

– Будь послушным мальчиком, Чжоу-эр, поклонись мне несколько раз, и тогда я прощу тебя. Поняв, что над ним издеваются, Хунчжоу густо покраснел и, вскочив на ноги, замахнулся на Чэнхуань. Та резво отскочила и бросилась бежать, крича на ходу:

– Я не велела тебе стоять на коленях, ты сам хотел выразить мне уважение поклоном, в чем же моя вина?

Они двое с шумом и смехом носились друг за другом. Внезапно раздался грохот: голубая ваза гладкого фарфора, в которую обычно ставили барвинки, рухнула на пол. Чэнхуань с Хунчжоу тут же затихли и растерянно уставились друг на друга. В том, что они что-то разбили, не было ничего страшного, они оба с детства творили вещи и похуже. Однако только что они вспомнили, что их предупреждали – ходить в храм Дагуанминдянь и резвиться там категорически запрещено.

– Это не я разбила, а ты, – немедленно заявила Чэнхуань.

– Не я, а ты в нее врезалась, – возразил Хунчжоу.

Они начали ссориться, перекладывая вину друг на друга. Вдруг Хунчжоу проговорил:

– Царственный отец бывает в этом зале только во время празднования Нового года и прочих торжеств, а еще когда принимает иностранных послов. Мы тихонько уберем осколки, и ничего не будет заметно. Если же кто-нибудь спросит, скажем, что мы ничего не знаем…

– Царственный дядюшка здесь, – шепнула Чэнхуань.

Подумав, что она вновь пытается его напугать, Хунчжоу озорно улыбнулся и протянул, передразнивая интонации Чэнхуань:

– Царственный дядюшка здесь, как страшно!

Чэнхуань схватила его за руку и потянула вниз, заставляя опуститься на колени. Лишь тут Хунчжоу заметил, что в дверях храма Дагуанминдянь стоит император Юнчжэн, сопровождаемый Хунли и Гао Уюном.

– Который раз за этот месяц? – холодно поинтересовался император Юнчжэн, обозревая беспорядок на полу.

Гао Уюн добросовестно задумался, а затем ответил:

– Докладываю Вашему Величеству: не считая того раза, когда они двое тайком выпили вина и подожгли комнату, это девятнадцатая разбитая ваза.

Хунчжоу прижался лбом к полу, не смея и рта открыть. Чэнхуань же, кланяясь, произнесла:

– Это я разбила, братец Хунчжоу здесь ни при чем.

– Чэнхуань не имеет к этому отношения, это я ее опрокинул, – немедленно возразил Хунчжоу.

– Так кто же это сделал?

– Я! – в один голос воскликнули Чэнхуань с Хунчжоу и задиристо уставились друг на друга, как два бойцовых петуха.

Император Юнчжэн сурово сдвинул брови и уже хотел что-то сказать, когда налетевший порыв ветра принес к его ногам рисунок, что ранее выронила Чэнхуань.

Его Величество лишь мельком взглянул на бумагу, а Гао Уюн уже угадал его желание. Мгновенно нагнувшись, он подобрал с пола рисунок, но, разглядев изображенное на рисунке лицо, помедлил, страшась передавать его императору. Поколебавшись, он все же почтительно поднес императору Юнчжэну рисунок. Лишь побледневшее лицо выдавало его волнение.

Тот с каменным лицом взглянул на бумагу, затем, незаметно сунув лист в рукав, повернулся и пошел прочь, велев Хунли:

– Разберись.

Гао Уюн поспешил следом за Его Величеством. Сзади донеслись звуки словесной перепалки.

– Братец Хунли, это не я, это Хунчжоу разбил!

– Четвертый брат, клянусь, это дело рук Чэнхуань!

– Разумеется, это был ты! Зачем ты меня подставляешь? Благородный муж не отрицает собственных деяний.

– Я знаю лишь, что благородный муж должен говорить правду. Это ты виновата, ты!

– Разве я прибежала бы сюда, не отними ты мой рисунок?

– Ты недостаточно усердно тренируешься играть на чжэне, зато учишься у этих монахов-иностранцев западной живописи. Что такого в том, что мне захотелось взглянуть?

Гао Уюн поначалу беспокоился, но император Юнчжэн вел себя как обычно. Он не только нисколько не расслабился и не отвлекся, но, напротив, приступил к работе с еще большим усердием. Накинув халат на плечи, он, сидя на кане, до глубокой ночи читал докладные записки.

– Ваше Величество, уже поздно, – дважды напоминал ему Гао Уюн, но император не обращал никакого внимания на его слова. Евнуху ничего не оставалось, кроме как молча стоять рядом и быть готовым выполнить любое распоряжение.

В кабинет вошла Чэнхуань с маленькой лампой разноцветного стекла в руках. Евнухи хотели было поприветствовать ее, но она приложила палец к губам, веля им сохранять тишину. Опустившись на кан, Чэнхуань свернулась клубком у коленей императора Юнчжэна, будто большая кошка, молча наблюдая за тем, как он пишет.

Едва заметно улыбнувшись углом рта, император Юнчжэн положил одну руку ей на спину, другой продолжая быстро строчить иероглифы.

Через какое-то время он отложил кисть и спросил:

– Почему ты еще не спишь?

– Царственный дядюшка тоже не спит.

Император Юнчжэн знаком велел Гао Уюну убрать все документы. Тот с выражением невероятного облегчения на лице выполнил повеление.

Сняв с плеч свой халат, Юнчжэн накрыл им Чэнхуань.

– Что такое?

– Царственный дядюшка, а я правда родная дочь тринадцатого господина и тринадцатой госпожи?

– Чэнхуань!

Император Юнчжэн всегда души в ней не чаял, но сейчас его лицо мгновенно посуровело. Боясь вновь заговорить, Чэнхуань обиженно и с явным недовольством опустила голову.

– Ты что-то услышала? – спросил Его Величество.

– Нет, ничего. Я просто не понимаю, чью память я должна чтить каждый год в двенадцатом месяце.

Юнчжэн знал, что она не открыла ему правды, но не стал допытываться.