Жертв этой экспроприации было много — насчитывалось около полусотни убитых и раненых. Было похищено, как тогда утверждали, около полумиллиона рублей. На самом деле, их было похищено вдвое меньше. Для транспорта Государственного банка это было немного. При подобных пересылках кредитные билеты мелких купюр не регистрировались по номерам, но крупные купюры по 500 рублей, так называемые «Петры», записывались. Благодаря этому стало известно, какие именно нумера пятисотрублевых билетов были экспроприированы. Впоследствии стало поэтому возможным установить не только в России, но и за границей надзор за попыткой предъявления их к размену. Насколько помню, в Париже был задержан при сбыте ограбленных «Петров», но вскоре отпущен — Литвинов, впоследствии комиссар иностранных дел в большевицком правительстве[480].

Когда гром прогремел, были приняты особые меры по охране при перевозке денег Государственного банка. Кортеж сопровождала полурота солдат, а вокруг ехало еще цепью, охватывающей на расстояние целого квартала кортеж, полсотни казаков. Они сгоняли на далеком расстоянии от денег всех с пути, но все это было запоздавшей мерой.

Много лет спустя стало известно, что экспроприация с ведома и одобрения Ленина, жившего тогда в Финляндии, была организована Сталиным-Джугашвили, его ближайшим сподвижником Тер-Петросьяном, прозванным Камо[481], и Цинцадзе. Это Камо, переодетый офицером, под фамилией кн. Дадиани, привез из Финляндии от Ленина взрывчатые вещества, и он же, также в офицерской форме, увез с Эриванской площади деньги, выхватив их из дымящейся после взрыва банковской линейки.

Как рассказывали впоследствии тифлиссцы, Камо или Тер-Петросьян был в 1922 году, когда он, сильно выпивший, возвращался по Головинскому (или на Верийском спуске) на велосипеде, убит при своем столкновении с советским грузовым автомобилем. Сталин, в отместку за своего друга, приказал расстрелять несчастного шофера.

В свое же время поиски полицией как участников ограбления, так и похищенных денег, — никаким успехом не увенчались. И только впоследствии, благодаря печатным повествованиям самих экспроприаторов, стало известно, что деньги были спрятаны в диване на квартире директора Тифлисской метеорологической обсерватории[482], пока не были впоследствии отвезены Ленину.

Сколько раз бывал я в эту пору у директора обсерватории Стефана Владиславовича Гласека, болезненного сутулого поляка, с самыми длинными в Тифлисе усами… Сидел, вероятно, на этом самом диване, в то самое время, когда там были спрятаны эти деньги…

Но кем спрятаны? Полагаю, что одним из грузин — сторожей обсерватории, тайным большевиком.

О таком месте хранения этих денег действительно трудно было догадаться.

Первые шаги

Старое двухэтажное здание на Лорис-Меликовской улице. Стены облупились, окна маленькие…

Здесь, в нижнем этаже, помещается канцелярия наместника по военно-народному управлению. Дом принадлежит окружному штабу, и в верхнем его этаже помещается штабная типография. По-видимому, военно-народная канцелярия пребывает здесь еще от легендарных времен покорения Кавказа. Полный контраст с поместительной и даже нарядной гражданской канцелярией наместника, помещающейся на улице Петра Великого.

Сюда привел меня знакомить с подчиненным отныне мне учреждением коллега мой, вице-директор гражданской канцелярии Н. Н. Максимов. Неприятный это тип — невысокий, худощавый человек, с вьющимися русыми волосами и бородою, с хитрыми и наглыми глазами — особенно, когда они направлены на женщин, — прикрытыми темным пенсне. При деланной улыбке открываются гнилые, частью совсем, черные зубы.

Максимов в этот момент заменял директора канцелярии Петерсона, разъезжавшего с наместником по Кавказу.

В канцелярии — только три рабочих помещения, не считая полутемных комнат. В них помещались два отделения собственно канцелярии и сословно-поземельная комиссия. Всего — около двух десятков служащих, облаченных в мундиры военных чиновников.

Встретили меня подчиненные не слишком заботливо, даже кабинета не подготовили.

Стал знакомиться и со служащими, и с делами.

Во главе первого, административно-хозяйственного, отделения стоял Владимир Андреевич Усачев. Уже пожилой, в солидном чине статского советника, прошедший основательную служебную школу, способный человек, хотя и ленивый, он фактически главенствовал в канцелярии, и создание должности, на которую попал я, никакого удовольствия ему не доставило.

Вторым, судебным отделением, заведовал Василий Васильевич Рощупкин. Молодой еще юрист, лет тридцати, чахоточный, страшно ядовитый, но не слишком мудрый.

Он счел подходящим сразу же принять по отношению ко мне насмешливо-фамильярный тон: что, мол, он, астроном, смыслит в наших делах… Вот, смотрите, как я над ним поиздеваюсь!

Кончилась эта политика для Рощупкина не слишком удачно.

В сословно-поземельной комиссии не было в то время постоянного начальника, и вообще там существовала разруха.

Было, впрочем, среди служащих несколько симпатичных людей. Но были и старые, слишком уж опытные чиновники, с которыми надо было держаться особенно начеку. Плохое впечатление производил экзекутор Пекарев, из кантонистов[483], старик, прошедший огонь и воду. Он вел хозяйство и имел своих людей-фактотумов[484] между канцелярскими служащими. Пекарев, впрочем, быстро понял, что со мною служить ему не интересно, и вышел в отставку.

В состав канцелярии входил еще числившийся при сословно-поземельной комиссии межевой отдел, включавший около сорока землемеров. Во главе его стоял генерал Павел Феофанович Степанов, властный и очень честолюбивый человек. Старому генералу не хотелось подчиняться мне, штатскому и к тому же в небольшом чине[485].