Угрюмый чиновник — неуживчивый и придирчивый. Это его и погубило.

Шло в 1905 году заседание совета, рассматривалось сравнительно маловажное дело, внесенное военно-народной канцелярией. В отпечатанной по данному делу записке Устругов нашел какую-то неувязку в приведенных годах. Он обращается к председательствовавшему Султану-Крым-Гирею:

— Позвольте мне лично просмотреть это дело в военно-народной канцелярии!

Петерсон вспыхнул:

— Уже не в первый раз его превосходительство господин Устругов пытается присвоить себе инспекторские права в отношении подведомственной мне канцелярии! Совет может, если признает составленную записку неудовлетворительной, вернуть ее в канцелярию для пересоставления: это его бесспорное право. Но пересматривать дела в канцелярии в инспекторском порядке члены совета права не имеют!

Поднялся острый разговор, который Султан постарался затушевать. По окончании заседания, уже по роли помощника наместника, Султан-Крым-Гирей делает мне распоряжение о предъявлении дела Устругову.

— Когда вы пожалуете?

— Завтра в одиннадцать.

Рассмотрев дело в канцелярии, я увидел, что произошла простая типографская опечатка.

Одиннадцать — Устругова нет. Двенадцать… После заседания взволновавшийся Устругов скончался от разрыва сердца[491].

Евгений Густавович Вейденбаум на протяжении ряда лет был колоритной тифлисской фигурой. Необыкновенно высокого роста, несгибающийся, точно доска, раньше белокурый немец, теперь — совсем седой, чопорный, как будто насквозь прокрахмаленный. Его громадный рост служил поводом к частым остротам. Увидят жердь:

— Смотрите, вот зубочистка Вейденбаума!

Бюрократ до мозга костей, он старался всегда и во всем находить официальное благополучие. Настоящего дела, однако, не любил и едва ли уже мог бы его делать.

В Тифлисе Вейденбаум слыл за ученого. Но, за исключением этнографии Кавказа, он ни в чем собственно особых знаний не выказывал.

По непонятной причине Вейденбаум невзлюбил меня еще раньше, чем увидел меня. Должно быть потому, что он считался единственным и непререкаемым авторитетом по военно-народному управлению, в котором он прослужил ряд лет; с моим же назначением он отходил на второй план.

Все семь лет моей службы в Тифлисе происходили в состоянии перманентной служебной дуэли с Вейденбаумом — и в совете наместника, и в сословно-поземельной комиссии, и в разных других случаях.

Например, в 1907 году наместник решил — ему это было, конечно, подсказано канцелярией — перестать считать население Абхазии «виновным». Дело в том, что со времени Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, когда, при высадке турецкого десанта в Сухуме, население Абхазии восстало и присоединилось к туркам, оно было объявлено «виновным», а потому ограничено в некоторых правах, в том числе и по землепользованию.

Но с тех пор прошло тридцать лет, и объявление милости содействовало бы популярности графа Воронцова-Дашкова. Провозглашение амнистии решено было обставить возможно торжественно. Вестником населению о милости графа был избран Вейденбаум — действительно представительный мужчина. Мне было поручено составить манифест к населению.

Из-за этого манифеста и пошла история. Мой текст в правящих кругах понравился, в том числе и наместнику. Но Вейденбаум его зло раскритиковал. Воронцов-Дашков устроил тогда в своем кабинете диспут: Вейденбаум нападал на мой текст, я его защищал. Воронцов-Дашков и его помощник Мицкевич искали примиряющий нас средний текст. Воззвание было, при коллективном творчестве, конечно, обесцвечено[492].

О наших коллизиях по поводу ревизий Закатальского и Сухумского округов еще будет идти речь. После них звезда Вейденбаума в ту пору совсем померкла. Но, конечно, он мстил, как мог.

У Вейденбаума была следовавшая за ним тень — член совета М. П. Гаккель. Связанные и национальной близостью, они действовали всегда солидарно. Тон задавал, как более умный, Вейденбаум, а Гаккель его поддерживал.

Гаккель в совете наместника был только декоративной фигурой, и настоящего дела ему не давалось. Он мог, правда, сказать — и притом с большим апломбом — несколько фраз, созвучных настроению большинства, но индивидуального ничего не вносил.

Говорили, что он начал свою службу гувернером у бывшего кавказского наместника великого князя Михаила Николаевича, а карьеру сделал благодаря дамам. Действительно, в дамском обществе, в гостиной, Гаккель преображался, чувствовал себя, как рыба в воде. Вне гостиной это был чопорный генерал, кичившийся чином тайного советника и звездами на груди.

Судьба отнеслась к нему сурово. Вейденбаум умер в конце Великой войны, а Гаккелю пришлось пережить все крушение своего бутафорского величия при большевиках. Он настолько обеднел, что ходил в очередь со своей посудой брать жидкий суп в благотворительной столовой.

Владимиру Николаевичу Осецкому мне привелось невольно причинить большую неприятность. Как оказалось, именно для него была создана должность по военно-народному управлению, на которую был назначен я.

Совсем уже седой, дослужившийся усердным трудом до генеральского чина, он имел психологию старого канцеляриста. Но это был глубоко порядочный человек, и для меня было нравственным удовлетворением, когда, после смерти Устругова, на его место был назначен Осецкий. Этим с избытком вознаграждалась причиненная ему служебная несправедливость.

Осецкий происходил из духовной семьи и, как многие выходцы из этой среды, отличался особой религиозностью. Так и повелось, что, когда надо было представительствовать по каким-либо духовным делам или надо было разрешать вопросы по какому бы то ни было вероисповеданию, — все это, вне конкуренции, поручалось Осецкому.