Расширение смуты

Армяно-татарская распря в Тифлисе все увеличивалась.

Стали ходить слухи о предстоящем в городе всеобщем разграблении и поджоге домов.

Говорили также, будто в Борчалинском уезде формируются татарские силы, насчитывающие десятки тысяч человек, готовящиеся прийти на помощь татарскому населению Тифлиса. Слухи эти были не совсем лишены основания. Кавалерийские разъезды задерживали за пределами Тифлиса вооруженных татар, стремившихся пробраться в город.

Ночи были особенно тревожны.

Вера в возможность ночного татарского погрома с резней была настолько крепка, что повсюду готовились к защите. Готовились к нападению и мы; заделали драгоценности и запас золотой монеты в мягкую скамеечку к дивану, чтобы, в случае ночного бегства, легко унести ее с собой. Были заготовлены и узлы с нужнейшим запасом одежды и белья, чтобы с ними бежать в случае общего пожара города или резни.

Пустились на подсказанную кем-то маленькую хитрость: на всех подоконниках на улицу заготовили белые бумажки, чтобы, в случае погрома, быстро налепить их на стекла: квартира будто бы сдается внаем, следовательно, пуста; нечего и грабить.

Ввиду паралича власти и полного отсутствия по ночам на улицах терроризованной полиции, в разных частях города была организована самооборона. Организовали ее и мы — в районе Анастасьевской, Каргановской и Слепцовской улиц на Вере[462]. От каждого дома обязан был являться вооруженный мужчина. По сменам, отрядами в 8–10 человек, вооруженные кто револьвером, а кто холодным оружием, ходили мы всю ночь напролет в охране.

Так продолжалось несколько ночей. Были мелкие инциденты, серьезных столкновений в нашем районе не произошло.

В других районах бывало и хуже. Самым опасным было появиться вечером на улице с жестянкой керосина. Не разбирались иной раз в том, не несется ли керосин для домашних надобностей. На всякий случай задержанного с керосином здесь же расстреливали.

Власть

Власть, с наместником во главе, продолжала оставаться в параличе. Военные круги требовали решительных мер, но власть применить боялась. От имени наместника после 17 октября расклеивались воззвания, которые составлял директор его канцелярии Петерсон. Он писал очень мило: «Неограниченной свободы вообще не бывает. Всякая свобода должна быть ограничена там, где она начинает стеснять свободу другого…»

Это читалось, но воздействия не оказывало: кот Васька слушал, да ел. Революционное настроение нарастало.

Выступала и губернская власть, не всегда, впрочем, удачно. Воронцов-Дашков отличался неумением, за редкими только исключениями, выбирать губернаторов; точнее, он их назначал не по выказанным административным качествам, а по симпатиям своей жены и влиявшего на него ближайшего окружения. Тифлисским губернатором им был избран барон Рауш фон Траубенберг, человек в сущности и не плохой, но администратор совсем слабый. Крупный грузный мужчина, когда-то красивый. Должно быть, в молодости ему много наговорили о красоте его глаз.

Рауш разъезжал со своим правителем канцелярии по городу и выступал на митингах. В ту пору было принято, как и при второй революции, во всем находить провокацию власти.

Приехал Рауш фон Траубенберг на митинг, собравшийся на Армянском базаре. Слушает — бранят администрацию за провокацию. Губернатор поднялся и говорит митингующим кинто (грузинским простолюдинам)[463]:

— Вам все говорят о провокации… Но посмотрите на мои глаза! Разве они похожи на глаза провокатора?

В толпе захохотали:

— Ва! Смотры, пожалыста, ево глазы!

— Какой красывый глазы! Скажы, пажалыста!

«Его глаза» в «глазах власти» порядочно скомпрометировали барона Рауша. Он вскоре должен был покинуть свой пост[464].

Но по мере того, как крепла власть в России, становилась тверже и власть на Кавказе. Правда, террористические акты не прекращались, но они становились более редкими.

Одним из серьезнейших актов террора, уже в 1906 году, было убийство начальника штаба Кавказского военного округа генерала Грязнова. Он считался душой военной оппозиции, настаивавшим пред графом Воронцовым-Дашковым на энергичных мерах. Генерала подстерегли на Барятинском подъеме и бросили в него бомбу. Грязнов был смертельно ранен. Но и убийцу — кажется, его звали Джорджиашвили — догнали казаки, когда он бежал чрез Александровский сад[465], и прикончили[466].

Позже, уже во время большевизма, сцена убийства Грязнова воспроизводилась в кинематографах. Фильм этот демонстрировался и в Москве[467], а на рекламных плакатах убийца восхвалялся, как партийный герой.